Третьяков - Лев Анисов

В 1895 году по Москве разнесся слух о болезни Павла Михайловича. Говорили, у него расширение желудка, и доктора запретили ему ездить иначе как в экипаже на резинах, но упрямец отказывался это делать.

Ему шел 63-й год. Дочери обзаводились семьями, покидали Толмачи. Старшая, Вера, с мужем и детьми жила в Антверпене; Александра, выйдя замуж за С. С. Боткина, уехала с ним в Петербург; третья дочь, Люба, выйдя летом 1894 года замуж за художника H. Н. Гриценко, поселилась в Париже. С родителями оставалась лишь младшая — Мария.

Вера Николаевна с трудом переживала разлуку с детьми. К тому же умерла двоюродная сестра Павла Михайловича Мария Ивановна, ее ближайшая подруга. Нервы сдавали, и она стала частенько плакать, жаловаться на нездоровье. Узнав о болезни мужа, она заволновалась еще более. Осенью 1895 года они с Павлом Михайловичем отправились за границу. Остановившись в Париже, Вера Николаевна сообщала дочери в Петербург: «Уж эти мои путешествия при гадкой провинциальной кухне! Я уговариваю его скорей возвращаться в Россию, у него там Митропольский, которому он верит. Тут он не хочет ни с кем посоветоваться… В прошлом году он возвращался в Москву с тем же чувствительным желудком. Митропольский скоро поправил его, и папа великолепно провел всю зиму и лето до конца июля, как начались у него боли».

Возвратившись домой, она со вниманием следит за каждым движением супруга. («Ложится он в 10 час<ов>, засыпает, спит до 12 ночи, просыпается, слышит в дремоте часы все до 5 часов, а в 6 часов встает. Начал принимать бром на ночь, но еще настоящего действия не видит. По своей нелюбви к гулянью перестал ходить гулять. Болей у него нет, следовательно, страданий нет <…> Ездит он в город или куда-нибудь в одно место, чтобы не переутомляться».)

20 декабря в Петербург, к дочери Александре, уходит следующее письмо: «Хотя Николай Афанасьевич не говорит мне открыто, что папино здоровье принимает другой или, верней, плохой поворот. <…> Только слепой человек может верить в хороший исход папиной болезни».

21 декабря тревожное письмо в Петербург, к Боткиным, отправляет Машенька Третьякова. «Он был так плох, — сообщала она сестре. — Мама немного с ума сошла».

Впрочем, в тот раз обошлось. На Рождество Павел Михайлович отправился в Петербург, к Боткиным.

Видимо, сознавая тяжесть болезни, Павел Михайлович впервые отказывает в помощи художнику В. В. Верещагину, просившему в долг большую сумму. Он писал: «Простите, что я прямо объясняюсь, — деньги дать взаймы мне не подходит. Я никому не даю. Мне 64 года, здоровье слабеет, желаю, чтобы по смерти не было никаких неоконченных счетов».

Он приводил свои дела в порядок, на случай кончины.

Весной 1896 года почувствовал себя лучше и отправился за границу. Навестил семейства Зилоти в Антверпене и Гриценко — в Париже. Съездил в Лондон, посетив художественные выставки. Добрался до Глазго, но, почувствовав себя неважно, поспешил в Россию.

В августе Павел Михайлович снова в дороге. Посетил Киев, осмотрел Владимирский собор («Чудный храм! Жаль только подпортили полному впечатлению Сведомский, Котарбинский и Врубель. Нестеров хорош; совершенно в духе Васнецова, он ничего не испортил»). Оттуда путь его лежал в Будапешт, Австрию. Был в Мюнхене и Женеве. Конечный путь — Биарриц, где находилась Вера Николаевна, чье здоровье и состояние его очень тревожили.

Вернулся он в Первопрестольную один. Вера Николаевна осталась на зиму в Каннах.

6 сентября 1896 года Павел Михайлович составил завещание.

«Москва тысяча восемьсот девяносто шестого года сентября шестого дня, я, нижеподписавшийся, Коммерции Советник, Потомственный Почетный Гражданин Павел Михайлович Третьяков, находясь в здравом уме и твердой памяти, заблагорассудил, на случай моей смерти, сделать сие духовное завещание в следующем:

Первое: Покорнейше прошу Действительного Статского Советника Константина Васильевича Рукавишникова, Мануфактур-Советника Владимира Григорьевича Сапожникова и зятя моего доктора медицины Сергея Сергеевича Боткина быть моими душеприказчиками.

Второе: Прошу означенных душеприказчиков после моей смерти тотчас принять все остающееся после меня как движимое, так и недвижимое имущество в свое заведование и распоряжение, затем, по приведении всего в известность, выполнить нижеследующую мою волю…»

Никого не забыл, как папенька в свое время, при составлении завещания Павел Михайлович.

Паи Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры передавались дочерям, как и имение. Дом в Толмачах отписывался городу. Вере Николаевне выделял пятьсот тысяч рублей, сыну Михаилу — двести тысяч в пожизненное пользование процентами с этой суммы. Упомянуты в завещании служащие фабрики в Костроме и в школе глухонемых, служители галереи, домашняя прислуга.

Особо выделим из завещания Третьякова следующие пункты:

«Д. Собрание древней русской живописи (иконы) и художественные издания, какие останутся в моей квартире, также принадлежащие мне картины, могущие находиться в квартире или на выставках, передать Московской городской художественной имени братьев Третьяковых галерее…

Р. Внести в Московскую городскую думу: …сто двадцать пять тысяч рублей на приобретение на проценты с этой суммы живописных и скульптурных художественных произведений для пополнения коллекций…»

Волю брата Сергея он не нарушал. Деньги, выделенные Сергеем Михайловичем на приобретение новых живописных работ для галереи в сумме 100 тысяч рублей (25 тысяч было добавлено его сыном Николаем Сергеевичем), так и предназначались для этих целей по завещанию Павла Михайловича.

Но через два года, 9 мая 1898 года, Третьяков сделает знаменательную приписку к завещанию: «Находя неполезным и нежелательным для дела, чтобы художественная галерея пополнялась художественными предметами после моей смерти, так как собрание и так очень велико и еще может увеличиться, почему для обозрения может сделаться утомительным, да и характер собрания может измениться, то я по сему соображению назначенные в пункте Р. в городскую думу сто двадцать пять тысяч рублей для приобретения на проценты художественных предметов вместо того определяю на ремонт и содержание Галереи, совместно с суммою выше сего назначенною».

Теперь, согласно воле Третьякова, после кончины его никто не имел права пополнять галерею новыми работами.

Не просто было прийти к этому решению, тем более что Павел Михайлович нарушал этой поправкой посмертную волю брата — Сергея Михайловича.

Вероятно, он был в смятении и, хотя и сделал поправку, но юридически не оформлял завещания, как бы не давая ему силы.

Нотариус им приглашен не был. Больше того, по смерти Третьякова с трудом нашли это завещание под одним из ящиков письменного стола. Один из крупных присяжных поверенных Москвы — Михаил Петрович Минин, которому было передано завещание, сразу увидел в нем крупную юридическую ошибку, которая позже была разрешена лишь с позволения государя Николая Александровича.

В феврале 1897 года, осматривая выставку петербургских художников, Павел Михайлович напишет: «Очень плохая. От передвижной ожидаю мало отрадного».

Осенью, посетив за границей Международную выставку, он ни словом не обмолвится о русском разделе, кроме брошенного: «мало интересно».

В том же году в Толмачи прибудет картина В. М. Васнецова «Царь Иван Васильевич Грозный». («Разумеется, я ее оставлю за собой, тем более что Вы считаете ее ответственным произведением».)

В середине января 1898 года покинула дом, выйдя замуж за Александра Боткина, младшая дочь Третьяковых — Мария Павловна. Свадьбу праздновали в Петербурге.

15 марта из Толмачей к Боткиным пришло тревожное письмо от Павла Михайловича: «Милая Саша, то, чего я так опасался все последнее время, — сегодня случилось: с мамой повторился паралич; она очень ослабела, с трудом глотает и потеряла способность говорить, так что ничего нельзя разобрать, что она хочет сказать. После отъезда Маши она очень грустила, плакала, потому лихорадочно желала выходить из дома, гулять… Нечего говорить, в каком я состоянии! Но приезжать не нужно, ни к чему, пользы от того не будет. Буду извещать, что будет далее».

У Веры Николаевны отнялись руки и ноги.

«Павел Михайлович только вчера не плакал, а все праздники, как только придет обедать или завтракать, так плачет», — сообщали в Петербург из Толмачей.

— Я всю жизнь не мог решить, что мне дороже — галерея или она, — скажет он однажды. — Теперь вижу, что она мне дороже.

Больная понимала, что дни ее сочтены, и мысли ее были печальны. Не мог не чувствовать ее настроения Павел Михайлович.

Речь ее была нарушена. Веру Николаевну не понимали, и она плакала беззвучно.

На какой-то миг речь возвратилась, и событие это возродило надежду на выздоровление.