Третьяков - Лев Анисов

Иногда художники жаловались на него: «Третьяков прижимает».

Бывало, и не редко, купеческая жилка сказывалась в нем. Торговался крепко, когда считал, что картина завышена в цене. Я. Минченков вспоминал:

«Дубовский рассказывал такой случай: поставил он на выставку пейзаж и назначил за него 600 рублей. Третьяков дает 550 рублей. Дубовский отвечает, что он ничего не уступит, так как назначил, по его мнению, минимальную цену.

Третьяков убеждает Дубовского уступить 50 рублей ради того, чтобы картина попала в галерею. Дубовский тоже убедительно говорит, что ему весьма лестно попасть в галерею, но уступки он делать не может. Обиженный Третьяков уезжает, а на следующий день снова является на выставку и снова просит об уступке. Дубовский опять не соглашается. Третьяков уезжает ни с чем. И такой торг идет в продолжение четырех дней.

На пятый день Третьяков говорит Дубовскому:

— Послушайте, что вы со мной делаете? Ведь вы меня разоряете: мне надо было три дня тому назад выехать в Париж, а из-за вас сижу в Москве и несу большие убытки.

И довел-таки Дубовского до того, что тот сдался. Тогда Третьяков бросился целоваться и благодарить».

А. Е. Архипов рассказывал знакомому:

— Пришел Третьяков ко мне, давай рыться везде, вытащил даже картину из шкафа.

Все, все осмотрит Павел Михайлович, а ежели какая-то работа глянется ему, сделается равнодушным к ней и только потом, как бы невзначай, спросит:

— А это в какой цене пойдет?

Лишь прощаясь, надевая шубу, неожиданно объявлял, что картину решил оставить за собой.

— Почему у вас нет Семирадского? — спрашивали часто Третьякова.

— Семирадский свою лучшую картину подарил городу Кракову. Значит, он считает себя у нас иностранцем. Как же я буду держать его в русской галерее? — отвечал Павел Михайлович.

Надо ли говорить, что значило для художника, особенно молодого, если его картину приобретал для своей галереи Третьяков.

Выставил как-то К. К. Первухин картину «Зимний вечер». Приходит, а на ней табличка «Куплена Третьяковым». Не поверил. Снял.

Приходит заведующий, видит, ярлычка нет, и делает другой.

На другой день К. К. Первухин оказывается вновь перед своей картиной и вновь видит надпись: «Приобретена…» Он — к заведующему.

— Да нет, милостивый государь, — отвечает тот, — все верно, приобретена Павлом Михайловичем.

Как на крыльях летел Первухин домой. А надо сказать, дома молодой художник мешал своими картинами дядюшке. Тот говорил ему не однажды: «Занялся бы ты, милок, делом. Таких картин, какие Третьяков покупает, ему от тебя не дождаться».

Прибежал Первухин домой. В дверях стоит, отдышаться не может.

— Что случилось? — спрашивает дядя.

— Мою, — кричит Первухин, — картину Третьяков купил!

Расхаживая в одиночестве по залам галереи, Павел Михайлович чаще обычного стал задерживаться у картин ушедших из жизни художников, вспоминая их лица, разговоры в мастерских. Скольких уже не было в живых: Л. Л. Каменева, В. В. Пукирева, Л. И. Соломаткина, А. К. Беггрова, И. Н. Крамского… Все, что оставалось от художника, — его картины.

— Искусство должно наглядно изображать чистейшие истины христианства и приводить человека к плачу о своих грехах, — говорил отец Василий Третьякову в одной из бесед. В последние годы они особенно сблизились. После смерти жены, в 1889 году, духовник Павла Михайловича готовился принять монашество.

— Живопись религиозная, — развивал он свою мысль, — выше и благороднее других отраслей искусства: живописи исторической, портретной.

Если упрямый фламандец, с тупым терпением тонирующий окорока, ярко вычищенные кастрюли, битых куропаток и тому подобную дичь, называется художником, то по преимуществу художник тот, кто имеет завидный удел изображать лица людей, просиявших неземною мудростью или благочестием и добродетелями. Ясно, что высшая задача искусства — изображать святых, людей, наиболее близких к высокому идеалу человека, людей, в которых вся низкая, грязная, животная сторона человека подавлена, а те качества, которыми человек наиболее уподобляется Богу, сияют во всей своей красоте. Светский живописец принужден изображать людей обыкновенных, одни из них на самом лице своем, как, скажем, все лица, нарисованные Теньером, носят печать своего ничтожества; другие, более высокие деятели — отражение страстей, под влиянием которых они совершают свои великие дела, свое служение человечеству. Напротив, живописец церковный изображает лица, дышащие не страстью, а неземным спокойствием, упованием, благостью, любовью, глубокою мудростью.

Слушая отца Василия, Павел Михайлович внимательно следил за переменою выражения лица его. Мысль, захватившая священника, живая, глубокая, отражалась во взгляде его.

— Знаете, добрейший Павел Михайлович, — продолжал он, — о чем я думал последнее время и что все собирался сказать вам. Центром миросозерцания европейской гуманистической культуры стал не Бог, а человек. Культура, вся сведенная к материальному началу, сделала человека «рабом тления». Суть «Богоубийства» европейской цивилизации можно сравнить и сравнивают, и делают справедливо, с предательством Иуды: «Богоубийство» всегда заканчивается самоубийством. Это неотвратимый закон. — Он помолчал, задумался, размышляя, и сказал, глядя куда-то в глубь себя: — Художники, люди одаренные по природе талантом, не понимают, для чего им дан дар, и некому объяснить им это. Большая часть талантов стремилась и стремится изобразить в роскоши страсти человеческие. Художник, сердце которого интуитивно стремится к чему-то высокому, постепенно начинает понимать, что занятие искусством не может удовлетворить его сердце вполне. Ни созерцание великолепия природы, ни познание самого себя не приводят человека к желаемой цели. Духовные запросы полностью удовлетворяются, только когда предметом устремлений человека становится Бог. Вот так, милейший мой Павел Михайлович. Так-с. Ловлю себя на мысли, что многие художники привязываются душой к временному: отдают свое сердце богатству, славе или красотам мира сего. Преданность человеку проявляют, а не Христу. А работы художника люди смотрят, и надо ли говорить, как сильно он на них воздействует мыслью своею.

Вскоре отец Василий покинул Толмачевский приход и был хиротонисан в епископа Дмитровского, викария Московской митрополии.

Незадолго перед тем он сказал Третьякову:

— Есть только два пути человеческого существования: путь цивилизации — накопления материальных благ и монашества, как говорят, «умного делания», отказа от всего лишнего. Кризис духовный, наблюдаемый ныне, — от утраты понимания первостепенной значимости этого «умного делания».

Грустно было расставаться с отцом Василием, который за долгие годы стал своим, родным, близким в Толмачах.

На место отца Василия заступил отец Дмитрий Касицын.

Как-то одиноко, смиренно бродил Третьяков по залам 18-й выставки передвижников, открывшейся в феврале 1890 года в залах Академии наук.

H. Н. Ге представил картину «Что есть истина?», сразу же вызвавшую интерес, H. Н. Дубовский — удивительное полотно «Притихло», И. М. Прянишников — картину «В мастерской художника»…

Особый спор разгорелся возле работы М. В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею». А. С. Суворин, В. В. Стасов, Д. В. Григорович и Г. Г. Мясоедов судили картину страшным судом.

— Вредна она тем, что подрывает рационалистические устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет, — говорил Мясоедов.

— И более того, — опасна, — вторил ему Стасов. — Зло нужно вырывать с корнем, и сделать это теперь же, пока не поздно. Надобно поговорить с Третьяковым, доказать ему, что он был опрометчив, купив картину.

Отправились отыскивать молчальника, нашли его где-то в дальнем углу стоящим перед картиной.

— Правда ли, что вы купили картину Нестерова? — спросил Стасов. — У нас сложилось мнение, что картина экспонента попала на выставку случайно, по недоразумению. Она не отвечает задачам Товарищества. Неужели вы не видите вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нимб над головой старика… Павел Михайлович, ошибки всегда возможны, но их следует исправлять. И мы, старые друзья, — Стасов кивнул на Мясоедова, Григоровича, — решили просить вас отказаться от картины.

— Да, да, решительно надобно это сделать, — поддакнул Григорович.

Выслушав молча «доброжелательных охранителей чистой веры», когда их доводы иссякли, Павел Михайлович скромно спросил:

— Кончили ли вы?

— Ну-у… доказательства наши исчерпаны.

— Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил еще в Москве, и если бы не купил ее там, то купил бы ее сейчас здесь, выслушав все ваши обвинения.