Собрание сочинений в одном томе - Владимир Высоцкий

«Свечи потушите, вырубите звук…»

Свечи потушите, вырубите звук,Дайте темноты и тишины глоток,Или отыщите понадежней сук,Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок.

Билеты лишние стреляйте на ходу:Я на публичное повешенье иду,Иду не зрителем и не помешанным —Иду действительно, чтоб быть повешенным,Без палача (палач освистан) —Иду кончать самоубийством.

«По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне…»

По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и безКто за делом большим, кто за крупной добычей — в погониОтправляемся мы <судьбам наперекор>, всем советам вразрез.

И наши щеки жгут пощечинами ветры,Горбы на спины нам наваливает снег…<Но впереди — рубли длиною в километрыИ крупные дела величиною в век>.

За окном и за нашими душами света не стало,И вне наших касаний повсюду исчезло тепло.На земле дуют ветры, за окнами похолодало,Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.

И вот нас бьют в лицо пощечинами ветрыИ жены от обид не поднимают век!Но впереди — рубли длиною в километрыИ крупные дела величиною в век.

Как чужую гримасу надел и чужую одежду,Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?До и после, в течение, вместо, во время и между —Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез.

Мне щеки обожгли пощечины и ветры,Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!Ах, где же вы, рубли длиною в километры?..Всё вместо них дела величиною в век.

ЕНГИБАРОВУ — ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты —Грустные минуты, тут и там, —Грим, парик, другие атрибутыЭтот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерамиНезаметно, тихо, налегкеПоявлялся клоун между нами.В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —Жаждет смеха он, тряхнув мошной,И кричит: «Да разве это клоун!Если клоун — должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:«Вышел на арену — так смеши!» —Он у нас тем временем печалиВынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:Цирк у нас, конечно, мировой, —Клоун, правда, слишком мрачноватый —Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,Вдруг при свете, нагло, в две рукиКрал тоску из внутренних кармановНаших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,Хлопали, ладони раздробя.Он смешного ничего не делал, —Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя —Все грустнее становился мим:Потому что груз чужого горяПо привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —Шут сгибался в световом кольце, —Делались всё горше пантомимы,И морщины — глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгодыОн горстями выгребал из нас —Будто обезболивал нам роды, —А себе — защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,Весело по нашим временам:Ах, как нас приятно обокрали —Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,Уходил он, думая свое.Рыжий воцарился на арене,Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый генийЗа кулисы — вот нам и смешно.Вдруг — весь рой украденных мгновенийВ нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.Барабана дробь — и тишина…Слишком много он взвалил на плечиНашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —Думали: вот пьяница упал…Шут в своей последней пантомимеЗаигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за морем —Возле нас, как бы прилег, устав, —Первый клоун захлебнулся горем,Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,Но успев склониться перед ним.Этот трюк — уже не пантомима:Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,По ночам не угонял коней.Умер шут. Он воровал минуты —Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства радиНе давались: проживем и так!Шут тогда подкрадывался сзадиТихо и бесшумно — на руках…

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!Или это шутка чудака?..Только я колпак ему — придумал, —Этот клоун был без колпака.

«Он вышел — зал взбесился на мгновенье…»

Он вышел — зал взбесился на мгновенье.Пришла в согласье инструментов рать,Пал пианист на стул и мановеньяВолшебной трости начал ожидать.

Два первых ряда отделяли ленты —Для свиты, для вельмож и короля.Лениво пререкались инструменты,За первой скрипкой повторяя: «ля».

Настраивались нехотя и хитро,Друг друга зная издавна до йот.Поскрипывали старые пюпитры,На плечи принимая груды нот.

Стоял рояль на возвышенье в центре,Как черный раб, покорный злой судьбе.Он знал, что будет главным на концерте,Он взгляды всех приковывал к себе.

И, смутно отражаясь в черном теле,Как два соглядатая, изнутри,Из черной лакированной панелиСледили за маэстро фонари.

В холодном чреве вены струн набухли —В них звук томился, пауза долга…И взмыла вверх рояля крышка — будтоТанцовщица разделась донага.

Рука маэстро над землей застыла,И пианист подавленно притих,Клавиатура пальцы ощутилаИ поддалась настойчивости их.

Минор мажору портил настроенье,А тот его упрямо повышал,Басовый ключ, спасая положенье,Гармониями ссору заглушал,

У нот шел спор о смысле интервала,И вот одноголосия жрецыКричали: «В унисоне — все начала!В октаве — все начала и концы!»

И возмущались грубые бемоли,Негодовал изломанный диез:Зачем, зачем вульгарные триолиВрываются в изящный экосез?

Низы стремились выбиться в икары,В верха — их вечно манит высота,Но мудрые и трезвые бекарыВсех возвращали на свои места.

Склоняясь к пульту, как к военным картам,Войсками дирижер повелевал,Своим резервам — терциям и квартам —Смертельные приказы отдавал.

И черный лак потрескался от боли,Взвились смычки штыками над толпойИ, не жалея сил и канифоли,Осуществили смычку со струной.

Тонули мягко клавиши вселенной,Решив, что их ласкают, а не бьют.Подумать только: для ленивой левойШопен писал Двенадцатый этюд!

Тончали струны под смычком, дымились,Медь плавилась на сомкнутых губах,Ударные на мир ожесточились —У них в руках звучал жестоко Бах.

Уже над грифом пальцы коченели,На чьей-то деке трещина, как нить:Так много звука из виолончелиОтверстия не в силах пропустить.

Как кулаки в сумбурной дикой драке,Взлетали вверх манжеты в темноте,Какие-то таинственные знакиКонцы смычков чертили в пустоте.

И, зубы клавиш обнажив в улыбке,Рояль смотрел, как он его терзал,И слезы пролились из первой скрипкиИ незаметно затопили зал.

Рояль терпел побои, лез из кожи,Звучала в нем, дрожала в нем мольба,Но господин, не замечая дрожи,Красиво мучал черного раба.

Вот разошлись смычковые, картинноВиновников маэстро наказалИ с пятой вольты слил всех воедино.Он продолжал нашествие на зал.

МОЙ ГАМЛЕТ