Город за рекой - Герман Казак

Порой ему казалось, что земля кругом больна, что жизнь напоминает разоренные опустелые корпуса бесконечного госпиталя, в которых никто уже не может найти свою койку.

Обрубки стволов в человеческий рост, как брошенные костыли, чахлая трава, серые лишайники на голых суках. Заросли осин и берез, насквозь пронизанные лучами солнца.

Деревеньки проплывали мимо вагона, подобно оазисам посреди всеобщего запустения и разорения. Согнутые спины стариков, возделывающих поля. Ребятишки провожали взглядами поезд, изредка кто-нибудь махал вслед рукой. Процессии с молебнами о пропавших без вести, голодные походы безработных. Большие города, очаги разрушения, оставались в стороне. Остановки делались обычно на открытой местности, вблизи небольших населенных пунктов или в предместьях старых городов.

Пыль лета уже легла на кроны деревьев. Вода в прудах подернулась ряской, и по ночам дул теплый ветер. Колосились поля. Гомон птиц будил его по утрам. Он не мог наслушаться их свиста и щебетания, не мог насладиться голосами живой природы, стрекотанием и жужжанием, шелестом деревьев, плеском воды в озерах и речках, шумом дождя, звоном капели.

Время от времени отдельные вагоны отцепляли, оставляли стоять на разъездах по нескольку дней кряду, потом присоединяли к новому составу. Уже давно считалось, что товарный вагон, в котором обретался Роберт, как бы принадлежал ему, и он никем больше не занимался. Мало-помалу он приспособил его для жилья, поставил там стол и умывальник, постелил несколько циновок взамен прежней соломенной подстилки. Деревянный ящик приспособил для хранения посуды и запаса пищи. Нашлась железная печка с плитой, дымоходом служила изогнутая труба, которая через отдушину в крыше выводилась наружу. Уголь он доставал на паровозе. Даже одеяло он сумел раздобыть. Гамак весело покачивался в углу. Больше он ни в чем не нуждался. Это было великолепное путешествие через жизнь, не обремененную имуществом.

Обслуживающий персонал поезда скоро узнал о нем, таинственном пассажире, который, как говорили, ехал из далекой страны, лежавшей на краю света, из Индии, может быть, из Китая. Власти не чинили ему никаких препятствий, позволяя жить в товарном вагоне. У него не требовали ни объяснений, ни документов. В высших инстанциях как будто даже одобряли, что вот есть такой-то, который не претендует на законное утверждение, на иммиграцию, на свидетельство о гражданстве, не просит постоянного жилья, не притязает на городскую квартиру. Его считали неким чудаком, дервишем, странником, современным путешествующим святым. О странном этом явлении скоро заговорили в народе, сложилась даже своего рода легенда о Роберте-Странствующем, как прозвали его. Люди рассказывали друг другу то и это — к примеру, что он-де имеет волшебную книгу, которая будто бы написана таинственными чернилами, невидимыми для постороннего глаза, что он терпеливо выслушивает всякого, но делает это иначе, чем обычные духовники, дружелюбнее и с большим пониманием. Говорили также о том, что он знает средство от страха перед смертью.

Слух о нем прошел по многим землям, и стали стекаться к нему люди из окрестностей, когда поезд останавливался вечером или его жилой вагон отводился на несколько дней на запасный путь. В иных местностях, в Швабии например, его специально ожидали. Люди шли из деревень со своими заботами, нуждами, сомнениями. Они хотели знать, как устроена жизнь в чужих краях — справедливо или нет, с бедами или радостями, с надежным ли будущим или неопределенным. Являлись и просто любопытные. Роберт-Странствующий, мягко, ненавязчиво разъяснял. Говорил он немного. Подбрасывал ту или иную мысль, которую вызывали в памяти Перкинг или Мастер Магус; самонадеянные оставляли его слова без внимания, чуткие слушали, принимая как пищу. Он умел легко повернуть от частного к общему, от сиюминутного к вечному. Поскольку он отклонял все приглашения, то стекавшиеся к его вагону люди оказывали ему всяческие знаки внимания. Помогали ему довольствием, снабжали бельем, табаком, а иногда каким-нибудь напитком, что было редкостью в нынешние времена.

И так повелось, что вокруг него, где бы он ни делал остановку со своим вагоном, собиралась кучка людей. Он садился в открытых дверях на полу, свесив ноги, слушающие же располагались напротив него, на пригорке возле железнодорожного полотна. Если неподалеку оказывалось озеро, то он прогуливался вместе с ними по берегу в камышах или по лесной поляне.

В самом вагоне, который со временем перестали прицеплять к пассажирским составам, а прицепляли чаще к товарным, компания каждый раз новых людей собиралась только во время дождя или в холодные дни. Часто Роберт ограничивался тем, что зачитывал вслух отдельные сцены или эпизоды из своей книги, воздействуя на слушаюших самим содержанием образов и картин. Иной раз люди молча расходились после чтения, иной раз сообща обсуждали события, о которых он читал. Самым волнующим было то, что слушающие, чем больше они узнавали о царстве умерших и мертвых, все больше проникались доверием к собственной жизни.

Уже осенью первого года его путешествия по стране, когда он очутился на морском побережье, глубокая синева неба все чаще будила в нем воспоминание о мире мертвых. Зиму он почти всю провел в одиночестве. Под нависшими серыми облаками он думал нередко, что едет к Сибилле. Он вел с ней разговор. "Ты еще смотришь за туманами, матушка Забота?" — кричал он, глядя вдаль, на снежную равнину. "Посылай мне свои мысли", — просил он. В падающих снежных хлопьях ему чудился ответный голос. "Если бы на свете не было смерти, — слышал он тягучий речитатив Анны, — то жизнь бы прекратилась". Мороз трещал. "Я еду", — сказал он про себя. С шумом вспорхнула стая ворон.

Весной, когда колесивший по стране Роберт-Странствующий приближался к красной земле Вестфалии, вокруг него снова стали собираться люди, с каждой остановкой их круг ширился. Приходили старики, хотевшие послушать о "преддверии смерти", как иногда называли его рассказы, но чаще шли молодые люди, обычно в вечерние часы. Учителя, устроители профсоюзов, мелкие служащие, студенты, колонисты, техники, химики, машиностроители, учащиеся обоего пола. Неизгладимое впечатление оставлял у слушающих каждый раз образ парящих в бесконечном пространстве весов, чьи чаши со светом и мраком, находившиеся в непрерывном движении, измеряли поступки и помыслы людей.

Часто ему задавали вопрос: в чем он видит смысл жизни после всех испытаний? Он мог бы ответить так: смысл в превращении, в ежечасном превращении, ежедневном, в годичных кругах, в ритме столетий, эпох, веков. Но, помня о великом молчальнике, Великом Доне, он оставлял без ответа этот вопрос и предоставлял каждому внести своей судьбой вклад в целое, под которым он понимал космический порядок вещей. Превращение было законом. Превращение из одного состояния в другое: твердого в жидкое, жидкого в твердое, радости в боль и боли в радость, камня в пыль и пыли в камень, материи в дух и духа в материю, смерть превращалась в жизнь и жизнь в смерть.

В те годы, когда архивариус и хронист города за рекой должен был отправиться в странствие по земле, у многих людей Запада изменились взгляды на жизнь и их сознание освоилось с новой шкалой жизненных ценностей; но эти изменения лишь настолько были связаны со знанием Роберта, насколько образы его мира за пограничной рекой соответствовали картинам его времени.

Нельзя сказать, что он делал это по собственной воле, когда рассказывал о том, что увидел у умерших и услышал от высоких хранителей мира. И даже его решение ездить с места на место, от земли к земле было всего лишь формой исполнения заклинания Сибиллы: с улыбкой протягивать нить жизни. Кто знает, быть может, он с радостью поменял бы свою участь отрекающегося на поцелуй живой Анны.

Говорили, что Роберт, если он был уверен, что его не подслушивают, громко распевал. Глубокой ночью или под стук колес, катившихся по рельсам, он пел, стоя в открытых дверях вагона и широко раскинув руки. Слова и мелодия как будто рождались на ходу, лились из сердца. Может быть, в нем звучал голос готовой умереть жизненной силы, нескончаемого бытия, которое на мгновение вдохнула в него, взмахнув своим покрывалом, Майя.

В одной горной долине он сделал привал; рассказывали, что его видели, перед тем как он снова сел в поезд, на маленьком кладбище одной из окрестных деревенек. Заросшие травой и полевыми цветами могильные холмики, на плитах имена альпинистов, погибших в разное время в горах. Родился — умер. Там же, в стороне от ухоженных могил, он нашел и могилу Анны. Он сидел на земле и гладил рукой листья буйно разросшегося клевера. Потом долго пересыпал в ладонях рассыпчатый песок, устремив взгляд на горные вершины, чьи контуры четко вырисовывались вдали на фоне прозрачного воздуха.

— Она была нездешняя, — услышал он голос старой женщины, которая уже давно наблюдала за Странствующим. Когда он поднял глаза, старуха осенила себя крестным знамением.