Черная тропа - Иван Головченко

— Так точно, товарищ полковник!

— Тогда продолжайте действовать. Я считаю, что вы добились немаловажных результатов.

Смущенный и обрадованный похвалой, Циба вспыхнул, но лицо его сразу же помрачнело.

— Вы чем-то встревожены, лейтенант?

— Как вам сказать, товарищ полковник...

— А все-таки? — настаивал Литовченко, уловив в голосе лейтенанта неуверенные нотки.

— Я, право, не знаю... я боюсь...

— Того, что майор Петренко не представит вам свободы действий?

Циба опустил голову.

— Майор считает, что я занимаюсь второстепенными деталями, и я боюсь, что он...

— Хорошо, я поговорю с майором.

Отпустив лейтенанта, Литовченко задумался.

«Нехорошо, конечно, что приходится действовать через голову Петренко. И у лейтенанта Цибы действительно сложное положение... Придется поговорить с майором серьезно. Он не только сам допускает ошибки, но и связывает своих подчиненных. А ведь у этого молодого лейтенанта есть хватка! Из него может выйти неплохой работник, если такие, как Петренко, не собьют его с правильного пути... И все же с майором тоже важно найти правильный тон, чтобы не подлить масла в огонь... Наверное, и так уже обиделся?»

Полковник не ошибся. Майор вошел в кабинет с замкнутым лицом человека обиженного и ущемленного.

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — подчеркнуто официально спросил он.

— Присаживайтесь! Но прежде чем приступить к делу, я хочу вас поздравить.

Петренко недоуменно приподнял брови.

— И не только поздравить, но и. поблагодарить. Да, чудесного работника вы из Цибы воспитали! Очень интересные данные собрал. Ведь правда?

— Я еще не ознакомился с его материалами.

— Очень жаль, мы бы вместе с вами порадовались. Толковый парень!

Он взял Петренко под руку и прошелся с ним по кабинету. Словно невзначай, остановился у шкафа с зеркальной дверцей. С минуту он вглядывался в свое и майора отображение, потом повернул к Петренко погрустневшее лицо.

— Да, постарели мы с вами, майор. Вон какая у вас лысина — только здесь, в зеркале, я заметил. И морщины под глазами. Я летами помоложе вас, но и у меня голова белая. Сердце начало шалить... Недалек тот час, когда и в отставку придется подавать. Вы, может быть, раньше, я попозже, или наоборот — это ведь значения не имеет. Однако и после нас с вами потопа не будет. Придут другие, помоложе и, возможно, поумнее. Даже наверное поумнее. Иначе грош была бы нам с вами цена! Вот взять хотя бы этого Цибу. Парень, несомненно, даровитый, но в его достижениях, я думаю, имеется доля и нашей с вами заслуги. Даже, вернее, вашей...

Обескураженный, майор молчал. Он ожидал разноса и приготовился к отпору, однако все складывалось совсем не так, как он предполагал.

Словно не замечая смущения майора, Литовченко продолжал увлеченно:

— Да, трудное это дело — руководить. Быть начальником — это не только уметь приказывать, главное — уметь прислушиваться к мнению подчиненных, аккумулировать в себе все полезное и умное, чтобы потом все ценное претворить в жизнь, заставить служить общему делу. Мы-то с вами это понимаем, а ведь есть люди, которые личное мнение, личное самолюбие ставят превыше всего... Впрочем, что это я разболтался? Простите, что занял у вас столько времени. Просто задумался сегодня о нашей будущей смене. Сердце пошаливает, вот и приходят грустные мысли.

Он присел к столу и спросил уже деловито;

— С чем вы пришли сегодня, майор?

Петренко раскрыл блокнот:

— Совершенно неожиданные и очень интересные данные о Новацком: в его личном военном деле записан диагноз после контузии. Вот выписка: «Шизофрения в легкой форме». Я полагаю, для следствия — это первостепенное открытие!

— К сожалению, открытие, сделанное слишком поздно! — заметил Литовченко.

— Это уже не наша вина, тут повинны заводские организации. Обрати они вовремя внимание на больного Новацкого, убийство можно было бы предотвратить.

— Вы все еще считаете Новацкого убийцей?

— Пока все данные следствия говорят не в его пользу. Впрочем, разрешите, я все изложу по порядку... В период Отечественной войны Новацкий командовал подразделением, имеет несколько правительственных наград за выполнение боевых заданий. В боях за Варшаву он был контужен и два года пролежал в госпитале на излечении. Вышел с диагнозом, о котором я вам уже говорил. Из госпиталя Новацкий вернулся домой, к жене и дочери. Поступил на завод в механический цех строгальщиком. На заводе его встретили заботливо, и Новацкий первое время хорошо себя проявлял. Он стал передовиком производства, директор не раз отмечал его в приказах за внесенные рационализаторские предложения, товарищи с уважением отзывались о бывшем фронтовике.

— Я слышал иные отзывы о Новацком.

— В том-то и дело, что облик его постепенно стал меняться. Теперь понятно почему: прогрессировала болезнь.

— И никому это не бросилось в глаза?

— Все дело в том, что болезнь развивалась постепенно. Сначала он замкнулся в себе, потом, наоборот, стал общительным, но легко возбуждался и раздражался. От полезных рационализаторских предложений перешел к составлению сумбурных планов. Эти планы, естественно, отвергались, он раздражался и возбуждался все более. Дома он тоже стал невыносимым и вскоре бросил семью. Его поступок квалифицировали как моральное разложение.

— Вы говорили с женой Новацкого?

— Как раз сегодня она должна прийти.

— Я бы хотел присутствовать при ее опросе. А сейчас продолжайте, майор!

— Не понимая, что произошло с передовым рабочим, директор просил заводской комитет профсоюза разобраться в предложениях и жалобах Новацкого. Несколько раз настойчиво напоминал он об этом Банько. Но этот чинуша отгородился от живых людей своей приемной и секретаршей и отнесся к порученному делу спустя рукава. Он решил, что Новацкий зазнался, стал рвачом, скандалистом, морально разложившимся человеком, и старался убедить в этом всю заводскую общественность. Чувствуя себя незаслуженно обиженным, Новацкий угрожал Власюку, Банько, начальнику цеха, кричал, что расправится с бюрократами.

— А ведь некоторые рабочие догадывались о его болезни. Мне один паренек на собрании сказал: «Так Новацкий же псих! У него шестеренки заржавели». Жаль, что этого не заметил Банько...

— Вся беда в том, что, оставив семью и оказавшись в общежитии, Новацкий очутился среди зеленой молодежи. Видя его чудачества, молодежь начала над ним подтрунивать. «Что тебе, Гришка, завод перестраивать, — говорили, например, ему, — займись-ка лучше охлаждением солнца — уж больно сильная жара».

— Все ж печальная история! — вздохнул полковник.

— Я считаю, что на основании сказанного можно сделать и вывод, — заключил Петренко.

— Какой?

— Психическая неполноценность Новацкого привела к преступлению, а затем — к самоубийству. Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Нужны точные доказательства, майор, а не личная уверенность. В вашей логически обоснованной версии нет основного: доказательства того, что убил Новацкий.

— Но ведь при нем найдено оружие! Я лично осмотрел маузер, из которого он застрелился: маузер старый, с раздутым стволом, — в обойму же мог случайно попасть патрон от пистолета «вальтер».

— И это не лишено логического смысла, но по-прежнему нужны доказательства. Что же, продолжайте свои поиски в избранном направлении, но одновременно прошу заинтересоваться и версией Цибы. Он тоже собрал интересные материалы. В его версии, как и у вас. все обосновано и не хватает основного — доказательства. А руководствоваться только предположениями и логическими обоснованиями в нашем с вами деле нельзя.

Ольга Сидоровна Новацкая пришла в управление КГБ крайне взволнованная. Закусывая губы чуть ли не до крови и непрерывно вытирая глаза, она рассказывала с большими паузами, часто теряя нить своей горестной исповеди.

— С Гришей мы поженилось по любви и жили хорошо. Ну, а потом война. Сколько мы с ним не виделись? Сейчас даже не соображу... в голове все как-то путается. Ну, да это и не важно! Главное, с войны пришел живой. Ведь не всем женам такое счастье выпало... Так первое время все шло хорошо, уж такая радость на сердце была! А потом я стала замечать — не таким Гриша вернулся! И на заводе будто хорошо, и деньги есть, квартиру нам дали. А на него временами будто затмение какое находит. Словно чего-то боится, жалуется на жизнь, на людей непонятливых... Натерпелась я, намаялась... Бывало, ночью вскочит с постели — и давай пистолет проверять... Откуда, спрашиваете, пистолет? А он его у одного штабного немецкого офицера отнял, когда в плен того захватил... Раньше пистолет в ящике лежал, а тут, смотрю, Гриша его все в карман прячет, даже ночью под подушку кладет. Я ласкою все стараюсь, ласкою... развеять, бедного, думаю. Дочурка, на меня глядя, тоже: «Папочка! Папочка!» Ну, он, бывало, отойдет вроде, пройдет у него это затмение... Только чем дальше, тем чаще и чаще на него такое стало находить. Уже ни ласка, ни слезы не помогают... О чем это я говорила? Ах, да, бить меня начал. Еще бы меня одну, я бы стерпела, снесла, ведь жалела его, любила. А он и на ребенка взъелся. То милует, целует, а то как хватит чем попало: книжка в руках — так книжкою, палка — так палкой. Ну, тогда и начались у нас скандалы... Вот опять забыла... Когда это он от нас ушел? Как узнала, что он на себя руки наложил, память у меня будто оборвалась. Уж вы простите, может, что и забыла... Да что толку-то в моем рассказе? Не поднимешь больше, не воскресишь!