Рама II - Артур Кларк

— Эй там, на «Ньютоне», — проговорила она, медленно поднимаясь. — Это космонавт де Жарден. Я упала в яму и ударилась головой, так сказать, временно потеряла трудоспособность. Сабатини знает, где меня искать…

Умолкнув, Николь принялась ждать. Ответа не было. Она повернула ручку громкости, но расслышала лишь странные помехи. «Уже темно, — подумала она,

— а тогда прошло только два часа после рассвета… не более». Николь знала, что светлые периоды внутри Рамы длились около тридцати часов. Неужели она так долго пробыла без сознания? Или же Рама вновь выкинул какую-нибудь неожиданную штуку? Она поглядела на наручные часы, показывавшие время с начала второй вылазки, и быстро провела вычисления. «Я пробыла здесь тридцать два часа. Почему же никто не пришел?»

Мысли Николь вернулись к последней минуте перед падением. Они переговорили с Уэйкфилдом, она бросилась проверять ямы. Ричард обычно контролировал положение при двухсторонней радиосвязи, Франческа же знала точно…

Может быть, что-то случилось со всем экипажем? Если нет, почему она еще здесь? С улыбкой Николь попыталась прогнать страх. «Конечно, — рассудила она, — меня обнаружили, но я была без сознания, и поэтому…» Другой голос в голове произнес, что подобная мысль беспочвенна. Если бы ее нашли, то извлекли бы из ямы в любом случае.

Она невольно поежилась от страха… что, если ее никогда не найдут. Николь заставила себя переключиться на другие темы и принялась изучать физические повреждения, полученные при падении. Осторожно ощупала череп. На нем оказалось несколько шишек: самая большая на затылке. «Наверное, именно тут я и заработала сотрясение». Но трещин не было, а легкие ссадины перестали кровоточить несколько часов назад.

Она проверила руки, ноги, спину. Синяков не перечесть, однако, на диво, все кости были целы. Острые боли в верхней части спины свидетельствовали, что она либо ушибла позвоночник, либо защемила какие-то нервы. Прочее вылечить будет легко. Когда обнаружилось, что тело ее более или менее уцелело, дух сразу взыграл. Николь принялась обследовать свои владения. Она упала внутрь глубокой и узкой прямоугольной ямы. Шесть шагов вдоль, полтора — поперек. Фонариком и рукой она определила глубину ямы: метров восемь с половиной.

В пустой яме лишь в одном углу были свалены горкой куски металла от пяти до пятнадцати сантиметров длиной. Николь внимательно разглядела их, посвечивая фонариком, — около сотни кусков разного вида: прямые и длинные, кривые, сочлененные. Они напомнили Николь железный лом с металлообрабатывающего завода.

Стенки ямы оказались отвесными. На ощупь Николь решила, что материал их представляет нечто среднее между металлом и камнем. Они были холодными… очень холодными. Никаких трещин, складок, за которые можно было бы уцепиться, поставить ногу, ничто не позволяло надеяться, что отсюда можно вылезти. Она попыталась порезать поверхность своими медицинскими инструментами и не смогла оставить даже царапины.

Разочарованная Николь отправилась к куче. Надо было посмотреть, нельзя ли приспособить куски металла в качестве какой-нибудь опоры, чтобы подняться до места, откуда уже можно вылезти наверх самостоятельно. Ничего вдохновляющего. Металлические куски оказались короткими и тонкими. Объем кучи свидетельствовал, что опереться на нее никак не удастся.

Слегка перекусив, Николь еще более приуныла. Она вспомнила, что, прихватив с собой лишнее медицинское оборудование для Такагиси, мало взяла пищи и воды. Даже если экономить, воды хватит на день, а пищи — не более чем на тридцать шесть часов.

Она посветила фонариком в крышу амбара. Луч отразился от крыши. Этот вид напомнил ей о событиях, предшествовавших падению. Николь вспомнила, насколько громче сделался сигнал тревоги, едва они вышли из амбара. «Отлично, — подумала она в отчаянии, — сюда радиоволны пройти не могут. Неудивительно, что меня не слышат».

Николь заснула — ничего другого не оставалось. Восемь часов спустя ее пробудил кошмар. С отцом и дочерью она сидела в очаровательном провинциальном ресторанчике где-то во Франции. Был великолепный весенний день. Николь разглядывала цветы в садике возле ресторана. Пришел официант, поставил перед Женевьевой тарелку тушеных в масле и травах улиток, подал Пьеру целую горку цыплятины с грибами и винным соусом. Потом улыбнулся и ушел. До Николь вдруг дошло, что для нее ничего не осталось…

Ей не приходилось еще по-настоящему голодать. Даже во время поро, когда львята утащили ее еду, Николь не пришлось ощутить голода во всей его тяжести. Перед тем как заснуть, она сказала себе, что будет экономить еду, но тогда голод еще не мучил ее. Теперь же дрожащими руками она полезла в пакет с едой и едва не съела все сразу. Завернула скудные остатки, сунула в какой-то карман и спрятала лицо в ладонях. Потом разрешила себе поплакать — впервые после падения, подумать, что смерть от голода — злая смерть. Попыталась представить, как будет терять силы и наконец умрет. Постепенно ли будет слабеть она, ощущая ужас неотвратимости? «Пусть же смерть придет сразу», — проговорила Николь, оставив всякую надежду. Во тьме светились только цифры на ее часах, отсчитывавших последние, самые драгоценные минуты ее жизни.

Прошло несколько часов. Николь слабела и приходила во все большее отчаяние. Она сидела в углу ямы, склонив голову. И когда была уже готова полностью сдаться и смириться с неизбежностью смерти, внутри нее ожил иной голос — уверенный, оптимистичный, — отказавший ей в праве на поражение. Он говорил: каждая минута жизни бесценна, бесценна и изумительна… Нет чуда во всем мироздании превыше, чем просто осознавать себя. Николь вздохнула, медленно и глубоко, открыла глаза. «Если я умру здесь, сказала она себе, так по крайней мере с elan» note 46. Она решила, что в оставшееся время постарается припомнить все значительные события своей тридцатишестилетней жизни.

Надежда на то, что ее спасут, еще не оставила Николь. Но она была практичной женщиной, и логика подсказывала, что жизни ей отведено скорее всего не более нескольких часов. Неторопливо блуждая в глубинах памяти, Николь поплакала, не сдерживая себя, проливая прежние слезы счастья, сладкие и жгучие, отдавая себе отчет в том, что в последний раз, быть может, погружается в воспоминания.

Она наугад блуждала в них — заново переживала, не обобщала, не взвешивала, не сопоставляла. Просто переживала в том порядке, в каком приходили к ней события, преобразуя их и обогащая нынешним опытом.

Особое место в памяти занимала мать. Та умерла, когда Николь было только десять, и теперь вспоминалась королевой или богиней. Анави Тиассо действительно была по-королевски прекрасна — угольно-черная африканка с немыслимой статью. Воспоминания о ней были озарены мягким, ласковым светом. Она вспомнила, как в гостиной их дома в Шилли-Мазарин мать жестом подзывала ее к себе на колени. Вечером перед сном Анави всегда читала дочери какую-нибудь книгу, чаще всего это были сказки о принцах, замках, прекрасных и счастливых людях, преодолевающих любые преграды. Сочный и мягкий голос матери… Потом она пела Николь колыбельную и веки ее тяжелели и тяжелели.