Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

— Ты прямо как твоя Бабуня говоришь. Не «сашество», а су-ще-ство.

А мне наоборот, нравилось, как говорила Бабуня. Я у неё была то «малэньким сашеством», то хитрющей «сплутаторшой».

В этот вечер в театре был аншлаг. Партер и ложи переполнены. Я помыкалась по второму ярусу в поисках свободной ложи. Свободных не оказалось. Третий ярус тоже битком набит. Тогда я отправилась на галёрку. С галёрки я ещё ни разу не смотрела спектакль. Там было пусто и темно. Вместо бархатных стульев вдоль всей галёрки стояли длинные скамейки. Зато люстра светилась прямо перед моим носом. А зал приглушённо шумел далеко внизу. Смотреть вниз было даже страшновато. Я устроилась прямо в центре галёрки и уставилась на люстру. Постепенно люстра стала гаснуть, приглушённо заиграл оркестр и занавес раздвинулся. Сцена показалась мне очень маленькой, просто игрушечной. Декорации изображали синюю речку, текущую из дальнего угла сцены прямо в оркестр. Вдоль берегов её стояли корявые деревья, и росла высокая трава. Всё было синим-синим. В синем небе висела белая луна. А артисты напомнили мне живых кукол. Их голоса еле доносились до галёрки. Мне казалось, что мои уши заткнуты ватой. Иногда из речки поднимались тётеньки с длинной зелёной травой на голове вместо волос. Они, как только выныривали, начинали петь и вытягивать из речки большие белые цветы на длинных стеблях и обматывать себе шеи. Конечно, мне было очень интересно, я же не ходила на репетиции этого спектакля. Мама говорила, что в «Майской ночи» роль у неё маленькая, всего несколько появлений, и то — она всё время где-то под «колосниками» поёт арию Панночки. Тихое пение тётенек с зелёными волосами сморило меня, и я стала дремать. Разбудил меня мамин голос. Я раскрыла глаза и стала искать на сцене маму. Но мамы нигде не было. На сцене было пусто, а мамин сильный голос звучал. Тогда я вспомнила про «колосники» и подняла взгляд с текущей речки на небо. И увидела маму! Она, в белом длинном платье, с распущенными до пояса волосами стояла в небе почти рядом с луной на серебристом облаке и пела свою арию. Я сильно удивилась. Как она стоит на облаке? Оно же мягкое воздушное, а мама не проваливается. Но вскоре она стала плавно проваливаться. Проваливалась, проваливалась…. Очень страшно стало, когда на облаке осталась одна голова и мама уже не пела. Потом и голова исчезла. Оркестр громко заиграл, закрылся занавес, захлопали зрители, и стала зажигаться люстра. Я подумала, что моя голова тоже торчит, как мамина из облака, только с галёрки. Кто-нибудь может меня увидеть и подумать — а что это там за ребёнок выглядывает? Я прилегла на скамейку, чтоб переждать антракт.

Проснулась в полной темноте. Где я? Почему не в постели? Почему в пальто и шапке? И вдруг вспомнила! Я на галёрке! Я заснула во время антракта! Но почему такая тишина и темнота? Я встала со скамейки и выглянула вниз с галёрки. Ужас! Тёмный зал пуст! Кресла накрыты белым полотном. Занавес открыт. Сцена пуста. Никакой синей речки. На полу сцены светлое пятно от дежурной лампочки, находящейся где-то высоко. От отчаяния я сильно дёрнулась и опрокинула скамейку. Раздался грохот на весь зал. Я застыла от страха. Зловещая тишина поглотила этот внезапный звук.

— Хто тут?! Стрилять буду! — раздался снизу угрожающий хриплый мужской голос.

Я выглянула с галёрки. В тускло освещённом кругу сцены увидела фигуру мужика в длинном тулупе и меховой шапке. В руках у него торчало ружьё, направленное вверх прямо на меня. Я застыла.

«Он сейчас выстрелит в меня, и я умру»

Нужно что-то крикнуть, а челюсти свело, и я не могу произнести ни слова. Потихоньку стала пробираться за упавшую скамейку, чтоб отойти подальше от ограды галёрки и как назло в темноте задеваю ногой другую скамейку, стоящую рядом. Я не поняла, то ли раздался грохот от упавшей скамейки, или это был выстрел, но только я заревела изо всех сил и присела на корточки за оградой. Когда на секунду я прекратила реветь, то услышала голос мужика снизу.

— Шо там за дытына? Ты хто? А ну вылазь! Сдавайся!

Я решила — лучше сдаться, чем быть убитой.

— Это я, Света! Не стреляйте, пожалуйста! Я сдаюсь! — захлёбывалась слезами я.

— Яка така Света? — крикнул мужик.

— Я Ветуня Тимош! — жалобно пропищала я, всё ещё опасаясь, что мужик стрельнет.

— А ты шо там робыш? — немного мягче спросил он.

— Я тут заснула на скамейке. А спектакль уже кончился?

— Ого! Так часа вже тры, — крикнул мужик и засмеялся.

— Мне надо скорей домой.

— Ну, тоди, давай злазь сюды, — и мужик опустил ружьё.

Я стала пробираться к выходу с галёрки. Помнила, что лестница, ведущая с галёрки вниз, очень крутая, а перил не было. Поэтому, нащупав первую ступеньку, я развернулась спиной и стала осторожно сползать вниз по лестнице. Преодолев наощупь ещё две лестницы, я попала в фойе, освещённое на моё счастье маленькой лампочкой в углу потолка. Навстречу мне уже шёл мужик в тулупе. Ружьё у него, слава богу, висело за спиной. Я узнала в мужике того ночного сторожа Лёню, который встретил нас на проходной театра, когда мы с мамой приехали из Одессы.

— А мамка твоя знае, шо ты ночуешь у тиятре?

— Не-а… Я сама не знаю, как заснула.

— Так вона ж, мабуть, шукае тебя.

— Ага, надо скорее бежать до дому.

— Не, ты давай, лягай тут на лавке, я тебе постелю свой тулуп. А утречком побежишь до мамки.

Мы пришли на проходную. Дядя Лёня снял тулуп и постелил его на скамейку.

— А меня як хто дёрнул — дай, думаю, пробегусь по тиятру. Выхожу на сцену, а ты як бабахнешь с галёрки. Так перелякався, шо чуть нэ стрэльнув, ей бо. Ну, так ты лягай, а я пройдусь коло тиятра, перекурю с переляку.

Дядя Лёня отодвинул железный засов двери и вышел на улицу. А мне, как назло захотелось по-маленькому, да так сильно, что того и гляди обмочусь. Я выглянула