Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

— Светочка, я тебя хорошенько попрошу, шоб ты случайно шо нибудь не разбила в этом доме. Это всё не наше. Тут жили до войны совсем другие люди. Куда они пропали, неизвестно. Мы должны всё сохранить. Вдруг вернутся. Понимаешь? А к телефону даже не подходи! Телефон служебный.

— Понимаю. А любоваться можно?

— А як же? Любуйся, красуня моя, — и Муся поцеловала меня в щёчку. На щёчке остался мокрый след от Мусиной слезы.

Меня, конечно, смущало то, что я буду кушать кролика. Я уже знала, что кролики — те же зайчики, только живут в городе и их разводят. Но так вкусно пахло! Я с большим аппетитом съела целый кусок кролика с мамалыгой. После обеда Муся отправила меня гулять в сад.

ЗНАКОМСТВО С МАЗУРКЕВИЧЕМ

Сад огорожен высоким забором. Калитка заперта на железный засов, до которого мне не дотянуться. Я ходила между деревьями. На них кое-где висели сморщенные бурые яблочки. В конце сада стояли качели, ветерок покачивал их и они тихо пели свою печальную песенку, потому что качались они не на верёвке, а на длинных железных прутьях. Я села на деревяшку и взялась за прутья голыми руками. Руки сразу замёрзли, и я попеременно запихивала их за пазуху, чтоб согреть.

Вскоре услышала скрежет засова и калитка отворилась. Из-за дерева не могла разглядеть, кто там, но с ужасом поняла — пришёл Мазуркевич. Во дворе раздался низкий мужской голос.

— Манюня, я иду!

Хлопнула дверь. Я застыла в ожидании. Сейчас позовёт и будет ругать меня.

— Светочка! Иди знакомиться! Мазуркевич пришёл, — пропищала Муся в форточку.

Глубоко вздохнув, набралась смелости и шагнула на порог распахнутой двери. Передо мной стоял… ма-а-ленький дядя. Не выше Толика. Только плечи у него были шире дверей. Я подумала, что он наверно входит в двери боком. Совсем даже не пузатый. Порог дома был выше пола и я, стоя на нём, оказалась почти вровень с низеньким человеком.

— Входи, входи, ночная бродяжка, — пробасил низенький человек и его большие серые глаза лукаво сощурились, — Давно хочу с тобой познакомиться. Пётр Абрамович Мазуркевич. Для тебя — просто Петя, — Мазуркевич взял меня подмышки, и как пёрышко, перенеся через порог, поставил посреди кухни.

Я села на табуретку, а Петя — за стол, кушать кролика. Да, этого человека легче назвать Петей, чем Петром Абрамовичем, а тем более Мазуркевичем в моём прежнем представлении. За столом он казался ещё меньше. Муся, по сравнению с ним, была просто великаншей, а Мазуркевич почему-то называл её Манюня.

— Ну что? — строго пробасил Петя, — Будем исправляться? — его серые глаза лукаво прищурились.

— Будем! Если вы меня не заарестуете! — пошутила я, сообразив, что опасность миновала.

— Манюня, я побёг. Прибегав только заправиться, бо не знаю, когда вернусь. Завтра, чи послезавтра. Благослови. — Мазуркевич ткнулся тёте Мусе в грудь, а она, вздохнув, что-то пошептала в потолок и поцеловала его в кудрявую макушку, как маленького ребёнка.

ЖИЗНЬ У МАЗУРКЕВИЧЕЙ

У Мазуркевичей я прожила всю зиму. С Мусей забыла про скуку, и дурью не маялась. Она катала меня на саночках, купала в большом корыте, учила меня читать и писать. Кормила «на убой». Я помогала ей по хозяйству. Петя уходил рано, я ещё спала. Приходил внезапно днём. Иногда не приходил вовсе, но у Муси на плите всегда стояла кастрюля с горячим борщом, который она периодически отставляла на подоконник. Я уже знала, если борщ на подоконнике, значит Петечка обедать не придёт. Иногда прерывисто трезвонил телефон, и Муся громко вскрикивая, летела к телефону. Прежде чем снять трубку, она лепетала своим детским голоском: «Гос-с-споди помилуй, гос-с-споди помилуй!». Потом, кашлянув и понизив голос, деловито произносила в трубку: «У аппарата квартира Мазуркевича». Если звонил Петя, она, просияв, восклицала: «Слава тебе, господи!»

Мама почти каждый день забегала на несколько минут проведать меня и поблагодарить Мусю. Если у неё не было спектакля на «стационаре», то обязательно был выездной «на село». С выездного спектакля, как правило, возвращалась под утро. И то, если грузовик не ломался или не застревал на дороге. Тогда артисты до утра сидели, прижавшись, друг к другу под продуваемым брезентом где-нибудь в степи и проклинали всё на свете.

Муся с ужасом выслушивала мамины жалобы на бронхит; голос сел и нечем петь, связки перетруждены, так как за зиму ни разу не выспалась, а самая заветная мечта — бросить проклятый театр и уехать с Ветунечкой к мамочке в Одессу.

— Успокойтесь, Лидочка. Присядьте на тубарэточку. Я вам насыплю борщика. Согреетесь…

— Мария Ивановна! — и мама бухалась на колени перед Мусей, — Мне вас бог послал! Я навеки в долгу перед вами! Если б не вы, не знаю, что бы я делала с Ветуней!

— Лидочка, не угрызайтесь, я вас умоляю! Это я должна благодарить вас за ваше дитё! Это мине вас бог послал! Шоб я справилась из моим горем! Я как обняла Светочку, то моя душа первый раз облилася слезами с тех пор як помэрла моя доця. А то я була — «холодна каменюка». Петя так намучився со мной. Як застыну в своей памяти, так и сижу, глядючи в стенку. А Светочка обратно меня в жисть вернула.

— Так у вас дочка умерла? Я не знала…

— Ой, не касайтеся, Лидочка, я вас умоляю! Не будите моё горе, бо мине силы нужны для Пети, — запричитала Муся, — Он же ж ходит по краю…. Десять лет, як мы в браке — всё по краю. Як разбил моё сердце на том перекрёстке на Молдаванке, так с тех пор я и самая счастливая, и самая несчастная. Он же с постового, с регулировщика начал карьеру. Представляете, Лидочка? Ливень, гром, молнии! А воно, малэ стоить на перекрёстке и жезлом руководить транспортом. Я, шоб от ливня быстрей стала перебегать дорогу, та прямо под грузовики. Он своим жезлом останавливает те грузовики и кидается мине в грудя и…