Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

Как много воскресло в эти дни. Мы, оказывается, ничего не забываем, и все идет с нами, в нас и участвует в теперешних поступках. Надо ли говорить, что все эти дни совершалась во мне внутренняя безмолвная работа сопоставления меня, ребенка и юноши, ожидающего от меня, взрослого, свершений, и надо ли говорить, как часто мне было стыдно? Но как же вообще хорошо, что были эти три дня…

Взлетали мы при сильном боковом ветре.

Вятская тетрадь

Памяти В. М. Шумихина

Землячество — понятие круглосуточное

Все знают выражение: вятский — народ хватский. Это даже как-то автоматически произносится. Скажешь где угодно в нашей стране, что ты вятский, тут же добавят, что вятский — народ хватский. «Да, — подхватишь, бывало, — семеро одного не боятся, а один на один — все котомки отдадим». Меньше тех, кто знает и другие продолжения первых слов. А они такие: вятский — народ хватский: на полу сидим и не падаем; или: вятский — народ хватский: семеро на возу, один подает и кричат: «Не заваливай!»

И много лет я думал, что на этом словотворчество в области определения вятского характера кончилось, что оно осталось где-то в прошлом. Вел потихоньку толстую тетрадь, названную «Вятской», вносил в нее все, что узнавал о Вятке и вятичах. Видел подтверждение, что историческая примета о юморе, о способности посмеяться над собой означает живучесть данного народа, что определение «пошехонцы», кочевавшее по всей Руси, более пристало к вятичам: они же, не другие, затаскивали на крышу бани корову, чтоб объела траву, они сыпали толокно в реку и солили, они долее всех в России противились посадкам картофеля, они в лыковый колокол лаптем звонили, ну и другие подвиги… Все так. Еще и не это придется признать. Но ведь из-за них же и назвали Фроловскую башню Кремля Спасской, они же стали несокрушимым форпостом северо-востока России, это они выдвинули миллионную армию, как тогда выражались, колонизаторов Сибири и Алтая, они выставили в числе первых ополчение и в Смутное время и в Наполеоново нашествие. Северо-западный фронт прошедшей страшной войны держали в основном вятские.

А умельство! Деревянные часы, идущие до сих пор с точностью до доли секунды, шкатулки с неразгаданными секретами, деревянные чудо-храмы. Пословица говорит, когда Колумб открыл Америку, в ней уже было семеро вятских плотников. И с Америкой торговать первыми стали вятские, купец Ксенофонт Анфилатов. А теперешнее диво, сохраненное на ветрах эпохи, — дымковская вятская игрушка! Нет континента, не согретого ею. Про пять континентов мне кто угодно поверит: игрушка дело валютное, доходное, а про Антарктиду знакомый полярник Сильвестров, опять же вятский, рассказывал. С собой дымковскую барыню возил, без нее бы не перезимовал.

И вот тут же, рядом со всеми своими доблестями, о которых я не рассказал и тысячной части, есть в вятских черта какой-то зажатости. «Вятские, дак че, — говорит об этом моя мама. — Чего с нас взять — не умеем ни ступить, ни молвить. Какие-то мы простодырые. Другие на копейку сделают, на рубль наславятся, вкруг головы и пазухи наговорят. Да уж нам, видно, судьба — не жили хорошо и начинать нечего».

Чрезмерное стеснение могло бы быть даже и достоинством в наш бесцеремонный отрезок времени, но беда, что стеснительность идет рядом с бесхребетностью. Смеются над нами — ну и ладно, обзывают всяко — ничего, пусть. Я замечал, что самоунижение у нас не граничит с хитростью, в нем нет того, что в других местностях — прикинуться бедненьким, сыграть под дурачка. Это можно понять, это русское. Дурачок и сеет и пашет и хотя бы в сказках дожидается вознаграждения. Вятский характер покладист, он из тех характеров, на которых воду возят. «Мы впряжемся, так не вылягиваем, — ссылаюсь снова на мамино выражение. — А они все бочком да ребрышком», — добавляет она о других, сопоставляя.

Вятское самоунижение, даже самоуничижение есть любовь и действие сознательное. Ведь это действие возвышает того, перед кем уменьшаются. Оно же высвечивает того, кого возвышают. Тут все связано.

Думание о себе плохо, и еще одно — рассказывание всего о себе — эти качества характера, взятые у земляков. Но ведь я жил не в Вятке. Чаще там, где не принято простодушие, где договариваются до того, что язык дан человеку, чтоб скрывать свои мысли, в Вятке бы я жил и не тужил. Но тогда бы так остро не ощутил боль за своих. И даже обиду на них. На беспамятность прежде всего.

Ехал в дальнем поезде и безошибочно узнал земляка. Распахнутый, простоволосый, глаза голубые. Ручищи огромные. Точно — вятский. Очень мы друг другу понравились, и это событие закрепили. Свежее страдание мучило мужика — у него конфисковали краденый тес. Не он крал, но он купил. Не знал, что краденый. «Как же ты не знал, если дешево продают?» — «Думал, по дружбе. Да-а. Его замели, меня вычислили. Приехали, грузят. Говорю: оставьте досок-то хоть на гроб. Как же, оставили! Поросенку хлевушек хотел сколотить. Да избу перекрыть».

Стали вспоминать родину, забыли про доски. Вятские присловья вспомнили. И мужик подарил меня выражением, которое я не знал и которое показало, что словотворчество земляков бессмертно. «Вятский народ хватский: столь семеро не зарабатывают, сколь один пропьет». Тут все — и живучесть выражения, и — никуда не денешься — признак времени. Конечно, запомнилась пословица мгновенно. Еще мужик, рассказывая о нехорошем случае, сотворенном призывниками, промолвил: «Нынче, что дурно, то и потешно». И тут же вздохнул, сетуя на взрослых детей: «Эх, молодежь — штаны на лямках!»

Разошлись по своим полкам. Ночью мужик разбудил меня толканием и страшным шепотом: «Земеля, выйди в тамбур». — «Ночь ведь», — слабо возражал я. И тут-то он подарил меня афоризмом:

— Землячество — понятие круглосуточное.

Я люблю таких мужиков, мог бы долго рассказывать о них, но печаль в том, что эти мои мужики почти поголовно плохо знают историю Вятки. Да только ли они. Выступая недавно в Кировском пединституте, спросил, когда же пятьсот лет присоединения России к Вятке. Специально так пошутил — не Вятки к России, а России к Вятке. Не знали.

— Когда был поход Ивана Третьего?

Молчание аудитории было ответом. Но пристыженное молчание. Это уже хорошо.

Поход был в 1489-м, следовательно, пятисотлетие надо праздновать в 1989-м. Почти триста лет, по Карамзину, просуществовала независимая Вятская республика. Триста да пятьсот — уже восемьсот. Поэтому спорил и буду спорить и с этим в гроб сойду,