Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

— В восемь пятнадцать около «Олимпии», где стоянка машин, маленький голубой «опель». Вот номер. Пусть прямо садится. Его будут ждать. А теперь слушай внимательно, я хочу знать, все ли удалось как следует. Если к тебе на квартиру придет моя жена, какую выдумать для Лизель причину, почему она зашла?

Пауль только теперь отвел свой взгляд от Фидлера. Он посмотрел перед собой, затем сказал:

— Рецепт сладкого теста для лапшевника.

— Объясни жене, что ты дал мне попробовать ее лапшевника. Если моя жена придет за рецептом и с Гейслером все будет благополучно, скажи ей: ты надеешься, что лапшевник нам понравится; если дело сорвется, скажи: есть — ешьте, но не расстройте себе желудок.

— Я сейчас прямо пойду и повидаю Георга, — сказал Пауль. — Не посылай жену раньше, чем через два часа.

Фидлер тут же встал и вышел. Он снова слегка сжал плечо Пауля. А Пауль просидел еще несколько мгновений, словно оцепенев. Он все еще чувствовал, как рука Фидлера сжимает ему плечо — едва уловимый знак безмолвного уважения, братского доверия, прикосновение, проникающее в человека глубже, чем изъявление самой сильной нежности. Он только теперь понял всю важность сообщенной ему Фидлером вести. За соседним столом кто-то свертывал цигарку.

— Дай-ка и мне табачку, камрад, — сказал Пауль.

Во время безработицы он курил какую-то дрянь, чтобы заглушить голод, а затем по просьбе Лизель перестал курить, нагоняя экономию. Небрежно свернутая козья ножка раскрошилась у него между пальцами.

Он вскочил. У него не хватило терпения дожидаться на остановке, он предпочел пойти в город пешком. Когда мимо него плыли улицы и люди, у него было чувство, что и он участвует в событиях этой жизни. Редер постоял в темной подворотне, ожидая, чтобы успокоилось сердце. Он прижался к стене, пропуская кучку людей, входивших в пивную. С улицы доносился шум субботнего вечера. Пауль тоже по субботам норовил сбежать от своей Лизель на несколько часов в пивную, ведь предстоит длинное воскресенье, которое они проведут вместе. Во дворе было еще многолюднее, чем вчера. Пауль издали увидел Георга, он сидел на земле и орудовал молотком при свете ручного фонаря. Приблизительно в это же время Пауль вчера привел его сюда. Окошко в гараже было освещено — значит, хозяйка у себя.

Услышав за собой шаги, Георг наклонил голову еще ниже, как делал обычно теперь. Он бил молотком по куску жести, который давно был выровнен, а потом от ударов опять погнулся, и снова выравнивал его. Георг почувствовал, что кто-то остановился сзади.

— Эй, Георг! — Он быстро поднял голову. Затем быстро опустил ее и дважды легко ударил молотком. В лице Пауля он подметил что-то, от чего можно было обезуметь. Прошли две мучительно долгие секунды. Он не мог понять выражения на лице Пауля: сочетание торжественнейшей серьезности с веселым задором. Пауль опустился рядом с ним на колени и пощупал жесть. — Все в порядке, Георг, — сказал Пауль. — Будь возле бокового входа в «Олимпию» в восемь пятнадцать. Маленький голубой «опель». Вот номер. Сразу же садись.

Георг снова погнул молотком выпрямленный край жестяного листа.

— Кто такой?

— Не знаю.

— Сомневаюсь, идти ли.

— Ты должен. Не беспокойся. Я знаю человека, который это устроил.

— Как его зовут?

Пауль ответил нерешительно:

— Фидлер.

Георг судорожно стал рыться в памяти — перед ним развернулась вереница фамилий и лиц. Но этой там не было. Пауль настаивал:

— Абсолютно надежный человек.

— Я пойду, — сказал Георг.

— А я забегу к тетке и договорюсь, что мы отправимся ко мне за вещами.

Пауль почувствовал большое облегчение, когда выяснилось, что тетка не возражает. Она сидела у огромного стола, занимавшего почти всю комнату. Лампа, свисавшая с потолка, была низко опущена и озаряла ее густую, похожую на белое пламя гриву. На столе лежала приходо-расходная книга, проспекты, календарь и несколько писем под тяжелым малахитовым пресс-папье. Почетное место занимала малахитовая глыба, в нее были вделаны часы, чернильница в виде горного источника, ущелье для ручек и карандашей. Когда хозяйке было шестнадцать лет, прибор ей, верно, очень нравился. Это был обыкновеннейший в мире письменный стол, обыкновеннейшая контора. Необычной была только сидевшая здесь женщина. Из этой конторы, куда ее забросила судьба, из этого предприятия она сделала все, что могла. Весь двор был свидетелем того, как немилосердно ее колотил муж. И весь двор стал свидетелем того, как она начала давать ему сдачи. На войне были убиты и муж и возлюбленный. И ребенок, задохшийся от коклюша, вот уже двадцать лет как лежит на кладбище урсулинок в Кенигсштейне. Когда она возвратилась в контору, по тому, как на нее глазел и пялился весь двор, она поняла, что ее секреты всем известны. А шоферы подумали: даже ее скрутило! Тогда она затопала на них и прорычала:

— Вас что — глазеть нанимали? Живо! Живо! — И с этой минуты все имевшие с ней дело не знали покоя. А она — меньше всех.

Быть может, вот только сейчас, быть может, вечером? Нельзя же запретить этому человеку идти к Редерам за своим тряпьем! И почему Пауль сразу не прихватил вещи? Нет, уж пусть отправляется с богом и притащит свое добро. Что касается платы, ну, мы поговорим об этом опять, когда он здесь окончательно обоснуется. Он мне нравится. Я уж заставлю его разговориться. Он славный. Мы с ним из тех стран, где дует ледяной ветер, и поэтому какой-то сквознячок нам нипочем. Одним словом — земляки. Сейчас главное — чтобы он сюда окончательно перебрался. Будет спать в чулане при гараже. Возьмет складную кровать покойного Грабера — все равно стоит без пользы.

Пауль возвратился к Георгу.

— Ну, Георг…

Георг ответил:

— Да, Пауль?

Пауль все не решался оставить его, но когда Георг сказал: «Иди, иди», — он ушел, не оглядываясь, не прощаясь, и втихомолку выбрался на улицу. Обоих сразу охватила томительная и жгучая тоска, какую испытывают люди, предчувствуя, что никогда больше не встретятся.

Георг встал так, чтобы видеть часы в комнате за пивной. Несколько минут спустя из конторы вышла фрау Грабер.

— Ну, кончай, — сказала она, — иди за своим барахлом.

— Лучше я сначала здесь все доделаю, — сказал Георг, — а тогда и переночую у Редеров.

— У них корь.

— У меня была корь, обо мне не беспокойтесь.

Она продолжала стоять позади Георга, но торопить его у нее не было оснований.

— Пойдем, — вдруг сказала она, — спрыснем твое новое место.

Он вздрогнул. Только в этой части двора перед гаражом, за работой, он чувствовал себя сравнительно в безопасности. Он боялся, что в последнюю минуту его задержит какая-нибудь случайность.

— После этого несчастного случая я дал зарок не пить, — сказал он.

Фрау Грабер рассмеялась:

— И долго ты будешь держать зарок?

Он как будто задумался, затем сказал:

— Еще три минуты.

Их шумно встретили в переполненной пивной. Тетка Катарина была здесь завсегдатаем. После короткого взрыва приветственных возгласов на них перестали обращать внимание. Они подошли к стойке.

Вдруг Георг заметил пожилую пару: муж и жена. Они сидели, зажатые другими посетителями, перед стаканами пива, оба дородные, оба довольные. Господи, да это же Клапроды, те самые Клапроды. Он мусорщиком работал, чего это они тогда не поделили, когда у них вышел такой скандал? Они чуть в волосы друг другу не вцепились, а потом оба обозлились на нас, оттого что мы не могли удержаться от смеха. Но только чур, ко мне не поворачиваться! Милые Клапроды, вот я еще раз и увидел вас. Но только не вздумайте повернуться ко мне.

— Твое здоровье, — сказала фрау Грабер. Они чокнулись. Теперь он уже не отвертится, решила она, теперь уже все решено.

— Так. Ну, я пошел к Редерам. Спасибо, фрау Грабер! Хайль Гитлер! До скорого!

Он вернулся в гараж и переоделся. Аккуратно сложил чужой комбинезон. Он подумал: скоро я верну тебе твое пальто и все твои вещи. Я разыщу тебя, где бы ты ни был. Я пойду вечером в цирк. Я посмотрю на твои фокусы, на твое знаменитое сальто. А потом к подожду тебя, и мы расскажем друг другу, как мы спаслись. Я хочу все знать о тебе, мы станем друзьями. Ах да, Фюльграбе говорит, что ты умер. Но мало ли что болтает Фюльграбе.

Перед тем как выйти на улицу, Георг нерешительно помедлил в воротах. У него было такое чувство, словно он оставил во дворе что-то важное, что-то необходимое. Он думал: ничего я там не оставил. Я на улице. Я прошел уже три улицы. Я все-таки выбрался с этого двора. Теперь ничего менять нельзя, поздно.

Он увидел перед собой залепленную пестрыми рекламами глухую стену на углу Шефергассе, уже огни падали перед ним на мостовую — изломанные буквы, красные и голубые, без всякого смысла. Когда-то в его жизни уже была такая ночь, испещренная красными и голубыми огнями. Ледяной холод был в соборе, и он так робел, так был полон детского страха. Георг прошел по Шефергассе, миновал автомобильную стоянку. Он увидел голубой «опель». Сравнил номер. Он совпадал. Если бы все так же сошлось! Только бы Пауля не обманули! Я бы, конечно, не стал винить тебя, Пауль, и похитрее тебя попадали впросак, — просто жаль, если все сорвется в последнюю минуту.