Десятый самозванец - Евгений Шалашов

Караульные стрельцы в новых малиновых кафтанах и такого же цвета шапках с лисьей оторочкой слегка покачнулись, уступая дорогу думному дьяку. Но когда кто-то из дворян (или стряпчих?), вельми обнаглев, ринулся было туда, куда не положено, то тут же получил тычок тупым концом бердыша прямо в глаз…

В передней «мелкоты» было поменьше. Но все-таки еще толклись «комнатные» дворяне да стряпчие, бывшие сегодня не у дел. Ожидали — а вдруг чего-нибудь государю потребуется? Чуть в глубине дьяк узрел еще и двух мужиков в высоких шляпах и черном иноземном платье. Прислушался к разговору и понял — англичане. В прошлом году, когда торговые мужики, захватившие власть, казнили законного государя Каролуса, царь Алексей Михайлович, осудивший это особым указом, приказал лишить аглицких гостей всех послаблений в торговле, коими они пользовались со времен Иоанна Грозного! Аглицкие купцы, сами не свои до прибылей и доходов, ходили и канючили теперь о прежних льготах, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где бывал государь.

Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и «крупную рыбу». Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой — думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.

— Эй, Мишатко, — окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с «вичем»: — Михайло Иваныч, поди-ко сюды!

Волошенинов неспешно приблизился к боярину.

— Звал, Никита Иванович? — с почтением и поклоном спросил он царского родственника.

— Чо, государь-то сильно ругал? — поинтересовался Романов.

— А за что? — обмер дьяк.

— А ты чего, не знаешь? — вытаращился боярин. — Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, — укоризненно посмотрел он на дьяка. — А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?

— Никита Иваныч, так я ж болен был, — оторопел дьяк. — Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, — принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. — А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? — с надеждой спросил дьяк.

— Да я ведь, Миша, сегодня ни к заутрене, ни к обедне-то не успел, — помотал головой боярин. — В вотчине был, под Тулой. Управитель мой накуролесил — так вот, ездил, разбирался. А как приехал, так прямо сюда и помчался. Только и успел, что постельничего дворянина перехватить. А тот, собака, только и сказал, что грамотку государь какую-то получил. Откуда да от кого — не ведает. Мне бы тут чуть пораньше появиться, так я бы узнал, — посмотрел боярин на дьяка с сожалением во взоре. — Да ладно, Миша, ведь государь-то наш справедливый.

— Эх, Никита Иванович, — вздохнул Волошенинов. — Тебе-то легко говорить…

— Да ну, Михайло свет Иванович, не кручинься чрезмерно-то, — подбодрил его боярин и подмигнул: — Ежели что, буду перед государем за тебя просить. Кто же мне книги-то немецкие присылать будет, если не ты?

Конечно, боярин Никита Романов, весельчак и балагур, любимец государя, книгочей да любитель немецкой музыки, дьяка Посольского приказа любил и жаловал. Но, в конце концов, ежели попадет такой дьяк в опалу, так будет кто-то другой, что станет заказывать ему книги да выписывать музыкантов… Тот же Алмаз Иванов, даром что из купеческого сословия, а мужик-то умнющий!

Дьяк пригорюнился. Больше он никого расспросить не успел, потому что раздался трубный крик комнатного дворянина, возвещавшего о том, что «государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси самодержец пожаловали в думские покои», после чего уже было не до расспросов.

Впереди, размахивая парадными секирами (тупыми, зато блестящими!), расчищали дорогу несколько отроков из наилучших семей, в белоснежных кафтанах и в такого же цвета шапках. Вслед за рындами прошел и сам государь Алексей Михайлович. Ну а потом и все ближние, допущенные к царской обедне. Первым спесиво вышагивал его тесть, боярин Илья Милославский, потом Стрешнев и Матюшкин — друзья и родственники государя еще с детских лет, а также еще человек десять бояр и окольничих из лучших семей.

Государь Алексей Михайлович слегка покосился на стоявшего в общей толпе Романова, но ничего не сказал, а величаво прошел мимо склонившихся в земном поклоне чинов Думы.

— Уаше феличество! — раздался со стороны голос, имевший сильный иноземный привкус. — Плиз…

Аглицкие купцы, сунувшиеся было наперерез государю, наткнулись на свирепые взгляды бояр. Тут же перед гостями заблестели секиры. Рынды с блестевшими глазами, стражи так себе, нанятые для приличия, были готовы постоять за царя-батюшку!

— Вот щас как «плизну» промеж наглых-то зенок! — подал голос возмущенный церемониймейстер князь Черкасский, шедший одесную от царя. — Эт-то еще откуда?!

Государь, который терпеть не мог малейших нарушений хоть в церковных службах, хоть в выходах в Думу, сдержался и довольно спокойно спросил:

— Кто пустил? — сам же посмотрел на дворецкого, князя Львова.

— Я, государь, — самоуверенно заявил князь. — Просили они очень. Ну а я и решил, а вдруг-де царь-батюшка гнев на милость сменит. Ведь испокон веков Англия с нами торговлю вела. Им же, государь, через моря-океаны плыть приходится, чтобы в Архангельск-то попасть. А купцы аглицкие противу всех других купцов пошлины не платили.

— Иноземцев — вон, — негромко приказал Алексей Михайлович. — Приемы послов иноземных в другое время ведутся. А эти — так и не послы вовсе, а мужики торговые…

— Так ведь на приемы-то посольские их не пущают. Вот, стало быть, я и решил по поводу пошлин переговорить. Гости аглицкие говорят, что со времен царя Иоанна им льгота была положена, — сказал Львов уже не таким уверенным тоном. Кажется, до него потихонечку стало что-то доходить…

— Платить будут англичане, как и все прочие немцы! — заявил государь вроде бы спокойно, но чувствовалось, что он потихонечку накаляется. — Тебе же, князь, — посмотрел он на смутившегося Львова, — не раз говорено было, что решения своего я менять не намерен. Ты что, уши-то навозом заткнул? Или аглицкие купцы их тебе золотом завесили? Ежели ты, князь-боярин, еще раз мой приказ обойти вздумаешь, то будешь ты не дворецким, а воеводою в Шенкурске, чтобы к англичанам твоим любезным поближе быть. Или в Тобольск отправлю медведей считать! Ну, пока-то прощаю, так и быть, по старой дружбе. Токмо, — подумав, добавил государь, — на глаза мои ты месяца два появляться не должен!