ДОЧКИ-МАТЕРИ. Третий лишний? - Каролин Эльячефф

Все эти формы исключения третьего воспринимаются в обществе неодинаково. В наши дни инцест между отцом и дочерью воспринимается как основной вид инцеста, как по своей распространенности, так и по серьезности последствий. Необходимость его искоренения не должна затушевывать менее очевидные, но не менее опасные формы, которые появляются из-за материнской неполноценности или неадекватности. Мы не будем возвращаться к риску, к которому приводит сексуальное соперничество между матерью и дочерью в случае инцеста второго типа. Но очень важно еще раз остановиться на формах исключения третьего, которые так сильно влияют на развитие и положение женщины в современном обществе. Прежде всего, это исключение детей, и особенно дочери «женщиной в большей степени, чем матерью». Успешные в профессиональном плане женщины часто перестают нуждаться в мужчине как в сексуальном и эмоциональном, так и идентициональном плане, и нередко остаются в одиночестве, застревая между отказом от детей ради своего профессионального призвания и платоническим инцестом, которому способствуют их ситуация разведенной или изначально одинокой матери.

Исключение отца в случае платонического инцеста представляет сегодня один из самых опасных рисков и настоящих злоупотреблений со стороны матери. На этом последнем случае нам хотелось бы остановиться более подробно, так как он в последнее время стал особенно распространен, и его возникновению способствует развитие технического прогресса и нравственные изменения в обществе.

В наши дни возможно стать матерью, вообще не имея сексуальных отношений, не зная имени донора (благодаря оплодотворению с помощью банков спермы), и более того, даже после смерти мужчины, который когда-то захотел стать отцом. Кроме того, мать имеет возможность выстроить свою экономическую независимость, что позволяет ей думать, будто она в одиночку способна выполнять и воспитательные функции. Эта ситуация порождает иллюзию материнского всемогущества, а следовательно, вызывает исключение третьего. Именно об этом говорят неопубликованные данные: согласно им, в нашей культуре традиционно это место занимал отец, который совмещал для ребенка биологическую, генеалогическую и воспитательную функции, а для матери олицетворял экономическую защиту и в самых лучших случаях был объектом ее любовных устремлений.

Сегодняшняя рассогласованность между позицией отца и функцией третьего вынуждает нас настаивать, как и в остальных случаях, на важной роли третьего, и в особенности это касается отношений матери и дочери, что отнюдь не означает призыв к возврату традиционного родительского всевластия или главенствующей роли отца.

В наши дни, когда родительский авторитет превратился в общий супружеский и когда он больше не воплощен в одной лишь персоне отца, более явным становится роль, которую исполняет третий участник. Во-первых – это разделитель, то есть, прежде всего, тот, кто создает барьер, позволяя избежать смешения идентичностей, и одновременно является посредником, препятствуя проявлению посягательств одной личности на другую, в частности, материнскому захвату личности дочери или наоборот, дочерью своей матери.

Остается открытым еще один актуальный вопрос: может ли третий участник отношений родителя и ребенка быть одного пола с этим родителем? Эволюция нравов, как и технический прогресс, позволяет сегодня существовать гомосексуальным родительским парам. Насколько это возможно? С точки зрения посреднической функции третьего, нет никаких причин сомневаться в этом. С точки зрения возможности разделения, имеет смысл задаться вопросом: каким образом третий, который по половому признаку никак не отличается от другого родителя, поможет ребенку выстроить отношения между горизонталью сексуальной пары и вертикалью порождения новых поколений?[53] Этот вопрос мы пока оставляем открытым.

Все наше исследование подтверждает гипотезу, которая вдохновила на написание этой книги: существуют специфические отношения матери и дочери, не сводимые к отношениям матери и ребенка в целом. Осталось только перечислить основания для такого утверждения.

Ни в малейшей степени мы не можем опереться на существующие ныне теории, за исключением нескольких отдельных и эклектичных заимствований. Так как, несмотря на то, что объект наших исследований представляет повышенный интерес, он на удивление мало изучен. В противоположность многочисленным исследованиям о материнстве, о родственных связях, женственности или женской сексуальности, практически не существует, как мы убедились на примере платонического инцеста (который даже больше, чем просто не замечается), размышлений, в частности психоаналитических, об отношениях матери и дочери.

К этому первому «пробелу», несомненно, обязанному своим происхождением «андроцентризму», прибавляется второй: замалчивание идентициональной проблематики, которую авторы психоаналитических теорий, унаследованных от Фрейда, имеют склонность постоянно подменять проблематикой сексуальности. Как подчеркивал этнопсихолог Жорж Девере: «Мужчине достаточно просто видоизменить эмоциональное содержание своих инициальных отношений, сексуализировав его. Женщина, напротив, в значительно большей степени вынуждена следовать окольным, извилистым путем: ей необходимо стать самой собой, чтобы отличаться от того, кто составлял объект ее (первой) любви. Другими словами, она должна завершить свою самореализацию... [...] Говоря кратко, созревание и возмужание мальчика представляют собой не что иное, как сексуальные изменения его инициального эмоционального отношения к женщине, независимо от самого объекта, тогда как от девочки требуется, чтобы задолго до сексуализации своего отношения к «тотальному объекту» ею была произведена идентификация с первым объектом, проинвестированным либидо – со своей матерью»[54].

Наконец, третий пробел состоит в более чем систематическом игнорировании вопроса идентичности, даже когда появляется насущная необходимость его разрешить, особенно в связи с проблемами самоидентификации, а для девочки – идентификации с матерью. Так, например, классические интерпретации женской гомосексуальности до последнего времени исключительно связывали с проблемой фиксации на матери, ограниченно принимая во внимание данные по этому вопросу, которые сегодня весьма далеки от того, чтобы подтверждать убедительность таких предположений. Процесс формирования идентичности протекает для девочки через стадию самоидентификации с матерью. Как бы это ни было банально, необходимо признать, что недостаточно простой принадлежности к тому же полу, что и мать, чтобы процесс идентификации исходил от самой дочери. Но концентрация предположений в измерении идентичного рискует привести к замалчиванию другого измерения, симметричного, а именно той идентициональной работы по дифференциации, которая необходима, чтобы дочь могла выстроить себя не по образу и подобию другого, а по образу самой себя, такой, какая она есть на самом деле[55].

Однако идентификационное измерение особенно важно для дочери, которая в противоположность мальчику должна, чтобы стать самой собой, отделиться от идентификационного объекта того же пола. Достаточно просто обратить внимание на то измерение идентичности, которое отвечает за различия, чтобы понять с каким количеством трудностей может столкнуться дочь, которая должна выстроить собственное чувство идентичного по аналогии с другой личностью, отделившись от нее, чтобы избегнуть захвата своей личности, однако не идентифицируя себя с противоположным полом, и все это необходимо согласовать с чувством любви к собственной матери...

Вопрос о разделении крайне редко становится центральным в психоаналитических построениях. В Соединенных Штатах детский психиатр Маргарет Малер сконструировала вокруг этого понятия теорию развития ребенка, согласно которой ребенок сначала находится на стадии, где познает симбиоз, а затем следует фаза отделения, которую она назвала «разделение-индивидуация». Наконец, совсем недавно американский психоаналитик Джессика Бенджамин вновь подвергла проработке проблематику идентичности в психоанализе, проникнув в неизведанное прежде пространство «взаимного узнавания, то есть насущной необходимости не только вновь узнать, но и быть узнанным другим», что позволяет определить разницу между «идентификационной любовью» и «любовью эдиповой».

Это проникновение добавляет фрейдовской теории дополнительное измерение, внутреннее по отношению к эдиповой стадии индивидуального развития: оно касается выстраивания идентичности и узнавания, соответствующего дифференционным процессам. Однако, если необходимо принять в расчет, что внутри этого идентиционального измерения существует определенное разделение между процессами идентификации и дифференциации, то мы затрагиваем скорее специфически женскую проблематику. Так как это нечто большее, чем просто борьба за самопознание, которая не ограничивается мужской идентификацией, – женщины «должны столкнуться с парадоксальной необходимостью отделиться от своей матери и одновременно идентифицироваться с ней», как полагает Д. Бенджамин.