Впусти меня - Йон Линдквист

Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.

— Чертова лампа, гудит как незнамо что.

Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:

— Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.

Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.

— Не говори так, — сказал Лакке. — Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?

— Ты не понимаешь.

— Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты… все будет хорошо!

Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.

— Ты не должна… ты не должна так говорить!

— Лакке. Лакке?

— Да!

— Ты же знаешь… что это правда. Так?

— Что «это»?

— То, что я говорю.

Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:

— Мне надо покурить…

Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.

— Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я…

— Открой окно.

— Хочешь сказать, я должен прыгнуть?

Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.

Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:

— Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.

Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:

— Но ты же разговариваешь. Ты же… нормальная.

— Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. — Тяжело дыша, Виржиния продолжила: — Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу… тебя съесть.

То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.

— Черт, но это же полный бред!

— Да. Но это так.

Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:

— И что же ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты… уничтожил мое сердце.

— И как?

— Как угодно.

Лакке закатил глаза.

— Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?

— Да.

— Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.

Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:

— Ладно.

Он подошел к ней, взял за руку. Странно было ощущать, что она связана. Он даже не мог как следует взять ее за руку. Но, по крайней мере, рука была теплой и ответила на его пожатие. Другой ладонью он погладил Виржинию по щеке.

— Может, тебя все же развязать?

— Нет. Это может вернуться.

— Все будет хорошо. Все наладится. У меня же, кроме тебя, никого нет. Хочешь секрет?

Не отпуская ее руки, он сел в кресло и начал рассказывать. Он рассказал все. О марках со львами, о Норвегии, о деньгах. О домике, в котором они будут жить. Он будет красного цвета. Ударился в долгие мечты о том, как будет выглядеть их сад, какие цветы они посадят и как они поставят там небольшой столик, соорудят беседку, где можно сидеть и…

Посреди его рассказа из глаз Виржинии полились слезы. Беззвучные прозрачные капли, стекая по щекам, орошали наволочку. Ни одного всхлипа, только слезы, драгоценные жемчужины печали — или радости?

Лакке умолк. Виржиния крепко сжала его руку.

Потом Лакке вышел в коридор и отчасти уговорами, отчасти мольбами уломал персонал поставить в палату еще одну кровать. Пододвинул ее впритык к койке Виржинии. Выключил свет, разделся, улегся меж накрахмаленных простыней и нашарил ее руку.

Они долго лежали молча. Потом раздались слова:

— Лакке. Я тебя люблю.

Лакке не ответил. Слова остались витать в воздухе, обретая собственную жизнь, разрастаясь, пока не превратились в огромное красное одеяло, которое, покачавшись над палатой, опустилось и накрыло его, согревая всю ночь.

4.23, утро понедельника, Исландсторьет.

Несколько жильцов Бьёрнсонсгатан пробуждаются от громкого крика. Один из них звонит в полицию, полагая, что кричит грудной ребенок. Десять минут спустя на место прибывает полиция, но к этому времени крики прекращаются. Полиция обыскивает район и обнаруживает несколько мертвых котов. Некоторые из них найдены расчлененными. Полиция записывает адреса и телефоны с имеющихся ошейников, чтобы впоследствии оповестить владельцев животных. Для уборки территории вызываются городские службы.

Полчаса до рассвета.

Эли сидит, погрузившись в кресло гостиной. Он просидел дома целую ночь и весь день. Собрал все, что стоило взять с собой.

Завтра вечером, как только стемнеет, Эли дойдет до телефона-автомата и вызовет такси. Он не знает, по какому номеру звонить, но это наверняка знает любой прохожий. Нужно только спросить. Когда такси приедет, он загрузит все три коробки в багажник и попросит водителя отвезти его…

Куда?

Эли зажмуривается, пытаясь представить себе место, где хотел бы оказаться.

Как всегда, перед глазами встает дом, где он жил с родителями и старшими братьями и сестрами. Но его больше нет. На окраине Норрчёпинга, где он когда-то стоял, сегодня расположена дорожная развязка. Ручей, где мама полоскала белье, высох, зарос зеленью, превратился в лужайку на обочине.

Денег у Эли в избытке. Можно велеть водителю ехать куда глаза глядят до самой темноты. На север. На юг. Можно забраться на заднее сиденье и попросить отвезти его в любое место в северном направлении на расстояние двух тысяч крон. А потом выйти. Начать сначала. Найти кого-нибудь, кто…

Запрокинув голову, Эли орет в потолок:

— Я не хочу!!!

Пыльные нити паутины медленно колышутся от потока воздуха, вырвавшегося из его легких. Звук затихает в закрытой комнате. Эли подносит руки к лицу, надавливает кончиками пальцев на веки. Всем телом чувствует тревогу, говорящую о приближении рассвета. Он шепчет:

— Боже. Боже, почему Ты не можешь дать мне хоть самую малость? Почему я не могу…

Сколько раз он задавал этот вопрос.

Почему я не могу просто жить?

Потому что ты должен быть мертв.

Только один-единственный раз после превращения Эли пришлось повстречать другого носителя заразы. Взрослую женщину. Такую же циничную и извращенную, как тот господин в парике. Но зато Эли получил ответ на другой занимавший его вопрос:

— И много нас?

Женщина покачала головой и произнесла с театральной грустью:

— Нет. Нас так мало, так мало.

— Почему?

— Почему? Да потому что большинство кончают жизнь самоубийством, конечно! Сам должен понимать. Как нелегка эта ноша, ой-ой-ой! — Она всплеснула руками и визгливо заверещала: — О-о-о, мне не вынести всех смертей на моей совести!

— А мы можем умереть?

— Конечно! Достаточно себя поджечь. Или предоставить это людям — они охотно это сделают, как делали столько раз на протяжении веков. Или, — она больно ткнула указательным пальцем ему в грудь, над самым сердцем, — вот сюда. Оно же там сидит, правда? Ну а сейчас, дружок, мне в голову пришла отличная мысль…

И Эли в который раз пустился в бега, спасаясь от очередной отличной мысли. Как делал это и раньше. Как будет делать снова и снова.

Эли положил руку на сердце, прислушиваясь к его размеренным ударам. Может, дело в том, что он ребенок. Может, поэтому он никак не положит конец своим страданиям. Стремление жить сильнее угрызений совести.

Эли встал с кресла. Сегодня Хокан не придет. Но прежде чем удалиться на покой, нужно навестить Томми. Проверить, пришел ли он в себя. Заразиться он не мог. Но ради Оскара Эли хотелось убедиться, что с Томми все в порядке.

Эли выключил свет и вышел из квартиры.

В подъезде Томми он потянул на себя дверь в подвал, и она открылась — еще давно, играя здесь с Оскарам, он заклинил замок бумажным шариком. Эли вошел в подвальный коридор, и дверь за его спиной глухо хлопнула.