Мальвиль - Робер Мерль

– Кати хочет, чтобы я вас обвенчал?

– Да.

– А ты?

Он тупо посмотрел на меня.

– Разумеется, и я тоже.

– Не так уж разумеется. Помимо всего, ты атеист.

– Ну, если подходить к вопросу с этой стороны, то ведь и ты не настоящий священник, – кислым тоном ответил он.

– А вот и заблуждаешься, – живо возразил я: – Фюльбер – тот действительно не настоящий священник, потому что он лжец. А я совсем другое дело. Я не самозванец. Меня избрала верующая паства, следовательно, я посвящен в сан самым законным образом, я, так сказать, продукт ее веры. Вот почему я вполне серьезно отношусь к обрядам, которые мне предстоит отправлять.

Тома растерянно поглядел на меня.

– Но ведь ты сам, – сказал он немного погодя, – ты сам неверующий.

– По-моему, мы еще не обсуждали моя религиозные убеждения, – сухо возразил я. – Но вопрос о том, верю я или нет, не имеет никакого отношения к моим полномочиям, вполне законным.

Воцарилось молчание, потом он заговорил, и голос его дрогнул:

– Значит, ты откажешься венчать нас, потому что я атеист?

– Да нет же, нет, – возразил я. – Раз ты хочешь вступить в брак, тем самым твой брак уже узаконен. Ваше с Кати желание вступить в брак скрепляет ваш союз. Поэтому не волнуйся, – продолжал я, немного помолчав. – Я вас повенчаю. Хоть это и глупо, но повенчаю.

Он поглядел на меня с возмущением:

– Глупо?

– Еще бы! Ты женишься только потому, что Кати, придерживаясь прежних представлений, во что бы то ни стало хочет идти под венец, даже если не намерена хранить тебе верность.

Он вздрогнул и так натянул уздечку, что Моргана остановилась как вкопанная, а за ней и Мелюзина.

– Хотел бы я знать, с чего ты это взял?

– Да ни с чего. Просто высказал предположение.

Я слегка ударил пяткой лошадь. Тома повторил мой маневр.

– Выходит, по-твоему, я делаю глупость, потому что она будет меня обманывать? – спросил Тома не столько с иронией, сколько с опаской.

– Делаешь глупость со всех точек зрения. Ты же знаешь, как я на это смотрю: в общине, где на шестерых мужчин всего две женщины, моногамия невозможна.

Опять воцарилось молчание.

– Я ее люблю, – сказал Тома.

Не держи я уздечку, я воздел бы руки к небу.

– Но я тоже ее люблю! И Мейсонье тоже! И Колен! И Пейсу полюбит – как только увидит!

– Я люблю ее совсем иначе, – заявил Тома.

– Ты ошибаешься – ничуть не иначе! Особенно если вспомнить, что ты познакомился с ней ровно два часа назад.

Я ждал ответа, но на сей раз этот великий спорщик не пожелал вступать в спор.

– Короче, – надменно проговорил он. – Повенчаешь ты нас или нет?

– Повенчаю.

Он сухо поблагодарил меня и замкнулся в своей раковине. Я взглянул на него. Говорить ему не хотелось. Больше всего ему хотелось остаться одному и думать о своей Кати, поскольку из-за Малабара он не мог быть рядом с ней. Лицо его было озарено каким-то сиянием, которое он излучал каждой своей клеточкой. Этот свет, идущий из самых глубин его естества, взволновал меня. Я завидовал моему юному другу, но мне было его немного жаль. Мало он, как видно, знал женщин, если девушка, подобная Кати, произвела на него такое впечатление. Но не будем портить ему этих счастливых минут. Ему еще придется, и очень скоро, хлебнуть горя. Я пустил Мелюзину вскачь и под предлогом того, что хочу проскакать галопом по обочине, обогнал Тома. Он поскакал за мной.

И потом не меньше часа был слышен только глухой топот лошадиных копыт о землю, а позади, то дальше, то ближе, сухое цоканье подков Малабара по макадаму да грохот колес.

Почему мое сердце так безумно бьется каждый раз, когда я вижу Мальвиль? В пятистах метрах от въездной башни, расплывшись в улыбке, стоит Пейсу с ружьем на плече.

– Что ты здесь делаешь? Что случилось?

– Добрые новости, – отвечает он, улыбаясь еще шире. И с торжеством добавляет: – На Рюне взошли хлеба!

Глава XIII

И правда – взошли. Я наскоро проглотил кусок ветчины – Мену, отрезая мне его, недовольно ворчала, потому что я отдал свою долю Марселю, – и Пейсу, размашисто шагая, повел Колена, Жаке, меня и, конечно же, Эвелину, которая ходила за мной по пятам, на рюнское поле. За плечами у нас висели ружья: пусть мы больше не боялись ларокезцев – это еще не значит, что можно отменять меры предосторожности.

Издали, пока мы спускались по каменистой старице, виднелась одна лишь вспаханная земля. Добрая, черная земля, уже не похожая на ту мертвую порошкообразную пыль, какой она была до дождя. Только подойдя совсем близко, мы разглядели ростки. Какие же они крохотные! Всего несколько миллиметров. Но при виде этих маленьких нежно-зеленых стрелочек, проклюнувшихся из земли, хотелось плакать от счастья! Правда, мы немало потрудились на этом поле, да и навоза не пожалели, но ведь дождь прошел всего четверо суток назад, солнце светит только три дня, и вот за это короткое время семена ожили, проросли, как же тут не подивиться мощи произрастания! Тыльной стороной ладони я пощупал землю. Она была теплая, как человеческое тело. Мне даже казалось, будто под моей рукой в ней пульсирует живая кровь.

– Теперь ей все нипочем, – с ликующим видом сказал Пейсу.

«Ей» – это он то ли о земле, то ли о рюнской ниве. А может, и о будущей жатве.

– Хм, взошли-то они взошли, это верно, да только надо, чтобы они еще заколосились... – возразил Колен.

– Заколосятся недели через две, – уверенно заявил Пейсу.

– Допустим, но не забудь, нынче все припозднилось. Успеет ли налиться зерно?

Для Пейсу эти слова прозвучали прямым кощунством.

– Пустое мелешь, Колен, – сурово одернул его он. – Коли хлеба так быстро взошли, стало быть, наверстают свое.

– Так-то оно так, да кабы только... – начал Жаке.

Пейсу повернул к нему круглую физиономию, черты его стали непривычно жесткими, так его взбесило это замечание.

– Чего «кабы только»?

– Кабы солнце еще погрело, – отважно закончил наш «серв».

– И дождь попоил, – добавил Колен.

Возмущенный таким скептицизмом, Пейсу пожал широкими плечами.

– Да неужто после всего, чего мы натерпелись, не перепадет нам малость солнца и дождя? – И, задрав кверху свою грубо обтесанную башку, Пейсу уставился на небо, точно призывая его в свидетели предельной скромности своих требований.

Стоя с друзьями у рюнской нивы, держа руку Эвелины в своей руке, я испытывал то же самое чувство, смутное, но могучее чувство благодарности, какое испытал тогда, когда хлынул дождь. Мне могут заметить, что благодарность моя как бы молчаливо признает присутствие во вселенной некой благодетельной силы. Пусть так, согласен, но понятие о ней у меня весьма расплывчатое. Скажем, не бойся я показаться смешным, я с радостью преклонил бы колена у рюнской нивы и сказал: «Спасибо тебе, теплая земля! И тебе, жаркое солнце! И вам, зеленые ростки!» Отсюда – всего лишь шаг до того, чтобы, подобно древним, олицетворить землю и ростки в образах прекрасных обнаженных дев. Боюсь, для мальвильского аббата я не слишком-то ортодоксален.

Вслед за нами все обитатели Мальвиля поочередно ходили к Рюне полюбоваться ростками – даже Тома с Кати, рука об руку. Мы старались не попадаться на пути этой парочки – они могли наткнуться на человека и все равно его не заметить. С тех пор как мы приехали, Тома знакомил Кати с Мальвилем, длилось это долго – замок велик, темных закоулков в нем хоть отбавляй, а причин задерживаться там еще больше.

После полудня я расседлывал в конюшне Малабара, и при мне, конечно, находилась Эвелина. Девочка оперлась на перегородку, прямые светлые волосы падали ей на лоб, голубые глаза глубоко ввалились, она казалась совсем тощенькой и изможденной, ее мучил горловой кашель. Это беспокоило меня, а Кати, на мгновение спустившаяся с небес на землю, успела шепнуть мне, что кашель предвещает приступ астмы.

Вдруг появился Тома, раскрасневшийся, торопливый.

– Что за чудеса! – удивился я. – Ты один, без Кати?

– Как видишь, – неловко ответил он. И умолк. Я вышел из конюшни отнести седло в седельный чулан. Тома молча поплелся за мной. Так, так, дипломатическое поручение. И поручение щекотливое, раз он пришел один. Дело ясное – прислала его сюда Кати.

Закрыв дверь стойла, я прислонился к ней спиной и, сунув руки в карманы, стал рассматривать носки своих сапог.

– Речь идет о комнате, – наконец произнес Тома упавшим голосом.

– О комнате? – переспросил я. – О какой комнате?

– О комнате для нас с Кати, когда мы поженимся.

– Хочешь, чтобы я отдал тебе свою? – спросил я кисло-сладким тоном.

– Да что ты! – возмутился Тома. – Никто не собирается тебя выселять.

– Тогда комнату Мьетты?

– Нет, нет, Мьетте нужна ее комната.

Спасибо, что хоть об этом не забыл. Но по его тону я догадался, что он уже далек от Мьетты. Да и от меня в каком-то смысле тоже. Как он изменился, наш Тома! Мне и радостно, и грустно, и завидно. Я глядел на него. Он был сам не свой от волнения. Ладно, хватит его дразнить.