Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль

Разумеется, после всенародного голосования большого скачка не произошло. Тем временем мне казалось, что страна одобряет мои действия, по меньшей мере, до ратификации новых государственных институтов. Тогда я находил важным, с исторической и политической точек зрения, чтобы все делалось в согласии со мной, принимая во внимание те события, которые я был вынужден олицетворять.

Но я вынужден был признать, что с этого этапа моей карьеры поддержка со стороны нации оказывалась мне все реже, становилась все ненадежней. Вот к чему стремились силы, которые в прошлом звали меня в бой; раскол между участниками Сопротивления стал свершившимся фактом. С другой стороны, народный энтузиазм, который мне так активно демонстрировали, теперь у меня отняли в самых разных смыслах этого слова. Обычно мне выражали глубокое доверие, отдавая свои голоса, теперь я получал слишком мало поддержки. Теперь их собирал не я, а партии. Отныне после выборов, и те, кому повезло, и те, кто потерпел поражение, совершенно не хотели следовать за мной. Далекий горизонт оставался покрытым тучами, там нельзя было распознать непосредственную угрозу. Франция восстановила свою целостность, свое место в мире, добилась гармонии, вернула свои заморские владения. Можно было кормиться некоторое время политическими играми тех, кто хотел распоряжаться страной, они считали, что «люди бури» уже сыграли свою роль и теперь должны освободить свое место им.

А я, прикинув свои возможности, четко определил свои дальнейшие действия. Мне пришло на ум жить и продолжать жить, как выдающаяся личность Республики, приведенной в порядок, сильной, враждебной по отношению к беспорядкам, которые в прошлом ввергли Францию в пропасть и могли ввернуть ее завтра. А что касается власти, я в любом случае выходил из игры, прежде чем меня смогут оттуда выгнать.

Глава седьмая

Уход

Пришел ноябрь. Уже два месяца как нет войны, пружины человеческих усилий ослабли, время великих деяний кануло в вечность. Все говорило за то, что восторжествуют прежние порядки, далекие от тех, в которых нуждалась страна. Я продолжал удерживать бразды правления, но, судя по всему, ненадолго. Однако перед Францией и французами у меня еще оставался долг: я был обязан покинуть политическую сцену морально безупречным.

Учредительное собрание открылось 6 ноября. Председательствовал Кюттоли, старейший из парламентариев, депутат от радикальной партии. Первое заседание носило формальный характер, но я счел своей обязанностью на нем присутствовать. Кое-кто высказывал пожелание, чтобы передача де Голлем полномочий главы правительства Республики в руки представительной власти происходила в более или менее торжественной обстановке. Но мысль о том, что мое появление в Бурбонском дворце вызовет бурную реакцию, настораживала всех — от временного президиума Учредительного собрания до чиновников протокольной службы. Процедура сдачи полномочий прошла, в итоге, обыденно, без лишнего шума.

Кюттоли, произнося речь, отдал должное Шарлю де Голлю, но не поскупился при этом на критику его политики. Похвала особых эмоций не вызвала, а критические выпады были встречены громкими аплодисментами левых, в то время как правые воздержались от всяких проявлений чувств. Затем старейшина зачитал мое заявление об отставке правительства, которая формально должна была последовать за избранием Учредительным собранием своего постоянного президиума. Это заявление также не вызвало сколько-нибудь заметного оживления. Что касалось меня, то я сидел внизу амфитеатра, представлявшего собой зал заседаний, и чувствовал на себе обращенные в мою сторону тяжелые взгляды шестисот парламентариев. Я почти физически ощущал груз повисшей в воздухе всеобщей неловкости.

Избрав на пост председателя Феликса Гуэна, Учредительное собрание должно было перейти к назначению председателя правительства. Я, естественно, воздержался от выдвижения своей кандидатуры и ни словом не обмолвился об имеющейся у меня на случай избрания программе. Если я буду востребован, берите меня таким, какой я есть, или никаким. Целую неделю между фракциями шли нелегкие переговоры. Я, между тем, возглавил 11 ноября церемонию на площади «Этуаль»: пятнадцать гробов, доставленных с полей битв, были размещены вокруг могилы Неизвестного солдата Первой мировой войны, как будто его собратья по оружию, погибшие в новой войне, пришли навестить своего товарища перед тем, как отбыть к месту последнего привала в каземат форта Мон-Валерьен. У подножия Триумфальной арки, выступив с небольшой речью, я призвал к единству и братству, чтобы «вылечить раненую Францию… и идти вперед одним путем, в одном строю, с одной песней на устах!». «Устремим в будущее, — говорил я, — взор великого народа, в груди которого бьется единое сердце!» Заполненная народом площадь, как всегда, устроила мне горячий прием. Но на лицах стоявших рядом со мной высших чиновников было написано, что радикальные перемены не за горами.

Однако два дня спустя Национальное собрание единогласно избрало меня Председателем правительства Французской Республики и провозгласило, что «Шарль де Голль имеет большие заслуги перед Родиной». Хотя этой публичной акции предшествовала целая неделя нелестного для меня пустословия, могло показаться, что она отражает сознательное намерение сплотиться вокруг моей персоны и поддержать мою политику. Так, например, думал Уинстон Черчилль, который в эти дни находился в Париже и был приглашен мною на обед. Узнав немного позднее о моем избрании, он прислал мне любезное письмо с горячими поздравлениями. Вспоминая высказывание Плутарха, сказавшего, что «неблагодарность к великим мужам — черта сильных народов», он написал: «Плутарх ошибся». Но я не сомневался, что голосование в Национальном собрании было реверансом в мою сторону за мои прошлые заслуги, а не гарантией на будущее.

Подтверждение пришло незамедлительно. Приступив 15 ноября к формированию правительства, я сразу же запутался в паутине интриг. Левые фракции, которым в Учредительном собрании принадлежало значительное большинство, выдвинули многочисленные требования. Радикалы дали мне знать, что со мною не пойдут. Если кто-то из них и давал согласие занять министерское кресло, то с неизменной оговоркой, что действует вопреки воле своей парламентской группы. Надменные и недоверчивые социалисты докапывались до сути моей программы, ставили многочисленные условия и заявили, что в любом случае они проголосуют только за тот состав кабинета, который поддержат и в котором будут представлены коммунисты. Сами же коммунисты, затеяв крупную игру, потребовали устами Мориса Тореза по крайней мере один из главных, по их мнению, портфелей: министра национальной обороны, министра внутренних дел или министра иностранных дел. Это был ключевой вопрос. Если я уступлю, то коммунисты, располагая одним из главных командных рычагов в государстве, получат, в случае возникновения беспорядков, средство прийти к власти. Если я откажу, я рискую потерять возможность сформировать правительство, и тогда ФКП, доказав, что она сильнее де Голля, станет хозяйкой положения.

Я решил резать по живому и вынудить коммунистов либо принять мои условия вхождения в правительство, либо остаться ни с чем. Я объявил Торезу, что ни одного из трех выше перечисленных министерств его партия не получит и что он может рассчитывать лишь на «экономические» портфели. Коммунисты обрушились на меня в прессе с яростной критикой, утверждая, что своим отказом предоставить им требуемое «я оскорбляю» память погибших на войне. Они назвали цифру в «75 тысяч расстрелянных коммунистов», которая была взята с потолка, так как, к счастью, число членов их партии, погибших от пуль карательных отрядов, было в пять раз меньшим. К тому же, французы, отдавшие свою жизнь, — в том числе и коммунисты, — погибали не за какую-либо из партий, а за Францию.

По этому случаю мне пришлось выслушать обеспокоенные укоры со стороны многих представителей левых сил, которые умоляли меня уступить во избежание фатального исхода. Представители сил, придерживавшихся других направлений, держались в стороне и помалкивали. Но мое решение было твердым. Я хотел добиться от Национального собрания поддержки моей линии, направленной против крайне левых марксистов. С этой целью я вручил 17 ноября председателю Учредительного собрания послание, сообщив ему, что, не имея возможности создать правительство национального единства, я возвращаю парламентариям полученный от них мандат. Затем на следующий день я выступил по радио и призвал народные массы в свидетели чрезмерных требований, которые пытались мне навязать пристрастные сторонники одной партии. Я заявил, что в силу вполне очевидных национальных и международных обстоятельств не позволю коммунистам верховодить нашей политикой, а такое может случиться, если я отдам им «дипломатию, которая выражает эту политику, армию, на которую опирается эта политика, и полицию, которая оберегает эту политику». При соблюдении выставленного мною условия я был готов сформировать правительство при поддержке тех, кто пожелает пойти за мной. В противном случае я тотчас же оставил бы власть и сделал бы это без всякого чувства горечи и обиды.