Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль

Мой проект референдума имел тройную цель. Поскольку от системы 1875, разрушенной катастрофой 1940, ничего не осталось, мне казалось незаконным пытаться самому ее восстановить или же запретить ее восстановление. Ведь был свободный народ, который должен это решить. Хотя я нисколько не сомневался в том, каков будет их ответ, я спросил их, желают ли они восстановления Третьей Республики или создания новой. С другой стороны, я надеялся, что они проголосуют за отказ от старой конституции; новую должно было разработать собрание, созданное по результатам выборов. Но должно ли это собрание быть, образно говоря, всемогущим, только ли оно должно руководить национальными институтами, единолично располагая всеми правами так, что никто не сможет ему помешать или возразить? Нет! С помощью выборов можно будет сначала найти способ сохранения равновесия между полномочиями собрания и правительства, а затем разработать некую усовершенствованную конституцию, которая будет вынесена на всенародное голосование. Референдум, наконец, задуманный как первый и последний акт принятия конституции, давал мне возможность понять, что нужно французскому народу, и, воспользовавшись данным мне правом, принять решение, от которого будет зависеть судьба французов в течение нескольких поколений.

Моим намерением было, как предполагалось, сознательно вызвать осуждение всех партий. Политический отдел коммунистической партии 14 июня дал знать, «что принял решение начать предвыборную кампанию в свободное Учредительное собрание….что он выступает против проведения всенародного голосования, неважно закрытого или нет, под названием референдума…. а также против всякой конституции, утверждающей президентский режим». Всеобщая конфедерация труда не замедлила принять сходное решение. Социалисты, в свою очередь, 21 июня через свой руководящий комитет торжественно объявили о своем желании получить «Учредительное и Законодательное собрания», чьей деятельности никто не будет мешать. К тому же они заявили, «что будут решительно противостоять методу, противоречащему демократическим традициям, состоящему в том, чтобы обратиться к избирательному корпусу, дабы тот посредством референдума выразил свое мнение по поводу конституции, разработанной комиссиями в узком составе». Комитет союза социалистов и коммунистов на собрании 22 июня, руководящий комитет Народно-демократического движения через официальное сообщение от 24 июня, Демократический социалистический союз Сопротивления в свой юбилей 25 июня, Национальный совет Сопротивления, заседавший 29 июня, и Центральный комитет Лиги по правам человека резолюцией от 1 июля единодушно требовали «единого и независимого собрания» и заявляли протест против референдума.

Со своей стороны поклонники довоенной системы негодовали по поводу ее пересмотра. Начиная с 1940, когда они либо поддерживали режим Виши, либо находились в лагере Сопротивления, они работали на восстановление того, что существовало в недавнем прошлом. По их соображениям де Голль должен был просто назначать депутатов и соратников, достаточно профессиональных, чтобы выбирать сенаторов, пока парламент не будет восстановлен в своем предыдущем варианте. То, что страна осуждала порядки Третьей Республики, имея четкое представление о них, было для сторонников прошлого причиной больше этот вопрос не обсуждать. Различные группировки умеренных высказывались в пользу избрания Палаты представителей и Сената по модели прошлых лет. 18 июня исполнительный комитет партии радикальных социалистов потребовал «восстановления республиканских институтов, которые существовали до войны», и заявил, что «категорически против всенародного голосования и какого бы то ни было референдума».

Также политические фракции, чтобы разделить свои усилия по поводу создания единовластного собрания и возврата к режиму прошлых лет, принялись отвергать идеи, исходящие лично от меня. Перспектива прислушаться к мнению непосредственно всего народа казалась всем скандальной. Ничто не могло бы лучше показать, насколько превратное понимание сути демократии царило в умах всех этих партийцев. По их мнению, республика должна быть их собственностью, а народ существовал отдельно, и то только чтобы вверять им права и демонстрировать согласие с теми людьми, которых политики назначили. С другой стороны, первостепенная на мой взгляд задача — убедить народ в могуществе и эффективности власти — провалилась по сути своей. Государство было слабым, и поэтому политики пытались, мягко говоря, им завладеть без особых усилий, захватить неважно какими средствами его рычаги правления и влияние.

Не признаваясь самому себе, что происходившее в партиях могло привести к неудовлетворительной конституции, я все больше склонялся к мысли о референдуме. Но прежде чем скрещивать шпаги, я постарался заручиться поддержкой знающих людей, придерживающихся различных точек зрения и могущих повлиять на общественное мнение. Я обратился к президентам Леону Блюму, Эдуару Эррио и Луи Марину, которые, возможно, разбирались в том, что происходило в последние годы и сегодня.

Леон Блюм как раз был освобожден после длительного тюремного заключения, куда его отправило правительство Виши и оккупационная администрация. Он, как было мне прекрасно известно, сейчас больше, нежели когда-либо, склонялся к социализму. Но еще я знал, что во время испытаний им овладели сомнения насчет всеми признанных идей и политики, которую совсем недавно проводила его партия. В тюремной камере он подверг их пересмотру. Например, вопрос о власти предстал ему в новом свете. В своих размышлениях заключенного, опубликованных под названием «В человеческих масштабах», он отмечает: «Правительство парламентского толка не является единственной или даже совершенной формой демократии». Он указывает, что, по его мнению, самым лучшим является президентский режим: «Со своей стороны, — писал он, — я склоняюсь к системе, созданной по типу американской, основанной на разделении властей и их взаимном сдерживании». Как только ему вернули свободу, он тут же публично объявил о своем доверии мне. Для осуществления моего замысла реформировать республику я считал необходимым заручиться его поддержкой.

Мне следовало сменить тон. Леон Блюм весьма быстро взял себя в руки, благодаря тому, что его семья традиционно придерживалась социалистических взглядов. Во время нашей первой встречи он отказался войти в состав временного правительства в качестве государственного министра, ссылаясь на слабое здоровье, а также на желание целиком посвятить себя своей партии. 20 мая, то есть спустя 10 дней после его возвращения во Францию, он уже говорил на собрании секретарей социалистических объединений: «Ни у одного человека нет права на власть. Но у нас есть право на неблагодарность». В статьях, которые он ежедневно писал в «Популер» и которые благодаря глубине содержания и форме изложения имели большое влияние в политической среде, он придерживался идеи единого Учредительного собрания как высшей власти. По поводу референдума он не отвергал самого предложения, но говорил, что надо выдвинуть только вопрос о том, следует ли восстанавливать довоенный режим. По его мнению, менее важно было укрепить государство и увеличить эффективность его деятельности, нежели помешать восстановлению Сената прошлых лет, относительно которого он питал опасения личного характера. Не следовало, согласно Блюму, предлагать чего-либо, что будет противовесом власти Собрания. В том же ключе он рассматривал и «случай де Голля», как он это называл. По поводу моей персоны он не скупился на изъявления уважения, но в равной мере он выступал против моей власти и сурово протестовал против всех проектов назначения главы государства путем референдума. Короче говоря, он тоже вновь принял фундаментальное правило французского парламентского режима: «Чтобы никто не вылез из джунглей демократии!»

Незадолго до выборов я вызвал его к себе и сказал: «Мой вклад в дело защиты нации и общественного благополучия окончен. Страна одержала победу, теперь она свободна, в ней царит порядок. Она будет выражать свое мнение с полным на это правом. Чтобы я мог начать новый этап в ее истории, нужно, чтобы эти избранники высказались за это в среде политиков, ничего не должно происходить вопреки воле на то всех людей. Но настроения, царящие в партиях, заставляют меня усомниться, что завтра я смогу заниматься делами Франции так, как я считаю необходимым. В таком случае я планирую уйти в отставку. Если это случится, я предвижу, что именно вы возьмете на себя груз государственных дел, учитывая ваши доблесть и опыт, а также тот факт, что ваша партия будет самой многочисленной в будущем собрании, от нее и ее союзников будет зависеть принятие решений. Вы можете быть уверены, что я создам для этого подходящие условия».