Великая война. Верховные главнокомандующие - Юрий Никифорович Данилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не могу не упомянуть еще об одном офицере, а именно адъютанте Н. Н. Янушкевича – поручике [Д. Д.] Тундутове.[242] Почему его взял к себе адъютантом Николай Николаевич, откуда он его выкопал, – не знаю, но думаю, что хуже выбрать было трудно. Говорили, что он принадлежал к царской породе какого-то, кажется, калмыцкого племени близ Астрахани (впоследствии, после революции, он, кажется, и объявил себя там царьком). На деле это был препротивный тип, державший себя крайне высокомерно и даже дерзко по отношению к значительно старшим его офицерам штаба. Он своим наглым обращением восстановил вскоре против себя очень многих, так что, во избежание неприятностей, я должен был сказать об этом Янушкевичу. Мало развитый и бестолковый, Тундутов был совершенно бесполезен как адъютант; никаких поручений Янушкевич ему не давал, так что толку с него не было никакого. Помещался он в вагоне начальника штаба, и мне поневоле приходилось иногда заходить в его купе, когда я приходил с докладом и, застав кого-нибудь у Янушкевича, принужден был ожидать, пока Николай Николаевич освободится.
Это бывало часто и ждать иногда приходилось довольно долго. По счастью, Тундутов почти никогда не сидел в вагоне, – он всегда где-то шлялся. Как мог терпеть его Николай Николаевич, я положительно не понимаю. Надо сказать правду, что Янушкевич был какой-то особенно долготерпеливый. Был у него денщик, плут и лгун отъявленный, к тому же страшный лентяй; сколько раз мы указывали Николаю Николаевичу на недопустимость держать такого ненадежного человека около себя, – нет, почему-то он очень долго оставлял его, пока, наконец, тот так провинился, что и у Николая Николаевича лопнуло терпение, и он разрешил его сменить.
Поезд Великого князя, как я указывал выше, стоял около дома, занятого Управлением генерал-квартирмейстера. С двух сторон этот дом окружал хорошенький сад, огороженный забором, отделявшим его от поезда. Около дома была калитка в сад, почти рядом с ней, в саду, были поставлены садовые соломенные кресла и стулья, – это было любимое место Великого князя. Верховный почти никогда не гулял, избегал вообще ходить, а кроме того, его как-то тянуло быть всегда около этого дома, где находился прямой телеграфный провод, соединявший Ставку непосредственно со штабами фронтов. Поэтому в хорошую погоду здесь всегда можно было видеть Великого князя с братом и кое-кем из свиты. В дурную погоду поневоле приходилось сидеть в душном вагоне.
Поезд Великого князя, как я сказал, стоял в отдалении от всего остального расположения штаба. Шагах в 800 от него стоял наш поезд; он состоял из семи вагонов; одного, третьего класса, для денщиков, двух, первого класса, для старших офицеров, которым предоставлялось каждому по небольшому двухместному купе, одного вагона второго класса для младших офицеров, которые, помещались по два в больших купе, морского вагона и вагона Ронжина. В середине поезда стоял вагон-столовая.
Прямо против нашего поезда находился небольшой дом, – бывший штаб железнодорожной бригады. Этот дом был отведен под Управление начальника военных сообщений, которое было очень небольшое и состояло всего из трех полковников Генерального штаба: [Н. И.] Раттеля,[243] [К. М.] Ушакова[244] и [М. М.] Загю,[245] одного полковника инженерных войск (не помню его фамилии), страшный мужлан, и затем очень ценного, одного из выдающихся инженеров путей сообщения, – [Э. П.] Шуберского.
Так как они часто приходили с докладами в вагон к Ронжину, то я их всех хорошо узнал. Все они были очень хорошие работники и очень симпатичные. Мне всегда нравился Раттель – живой, энергичный, очень толковый и всегда веселый; никогда не подумал бы, что он станет идейным большевиком и будет занимать самые высокие посты в советских учреждениях. Загю был гораздо спокойней, ровнее, молчаливее, но также был прекрасный офицер: если он и служит теперь у большевиков, то, конечно, из-за своей семьи.
Ветка, на которой стоял поезд Великого князя, шла к ветке нашего поезда, а вдоль ветки и мимо управления Ронжина шла проезжая дорога, которая вскоре за нашим поездом поворачивала и переходила через полотно. Отсюда шла улица между бараками.
Первый, очень маленький барак занят был автомобильной командой штаба (гараж же находился за управлением Ронжина, несколько в стороне). Второй барак, с земляным полом, стоял сначала пустым, а впоследствии там был устроен кинематограф. Затем шел барак, занятый оставшейся в лагере командой, а затем барак моего управления, до которого было от нашего вагона минуты три ходьбы. Он состоял из двух очень больших комнат, между которыми находился мой небольшой кабинет. В одной из больших комнат занимались все офицеры организационного и инспекторского отделов, в другой был хозяйственный отдел. Состав управления за год пребывания в Барановичах не увеличился. Он состоял из моего помощника по организационной части, – сначала таковым был Я. Д. Юзефович,[246] но, к сожалению, он оставался очень недолго: когда была образована так называемая «дикая» дивизия, начальником которой назначен был Великий князь Михаил Александрович, то Юзефович, как особенно выдающийся офицер, был избран Верховным главнокомандующим на должность начальника штаба этой дивизии; действительно, Яков Давидович вполне оправдал этот выбор. Кроме него было три офицера Генерального штаба: полковник [А. К.] фон Нерике[247] и капитаны [А. Н.] Гаслер[248] и [В. И.] Моторный.[249] Фон Нерике был способный офицер, но страшный лентяй: обыкновенно он по несколько дней почти ничего не делал, а затем засаживался и сразу исполнял всю накопленную работу; при случае, кажется, он не прочь был выпить.
Гаслера и Моторного прозвали двумя Аяксами, – они почти постоянно были вместе. Оба были очень способные и даже, скажу, талантливые и работники неутомимые. Гаслер – горячий, с не совсем приятным характером, очень наблюдательный и злобно насмешливый. Моторный – более спокойный, уравновешенный, с большой хитрецой, тоже с большой склонностью подсмеяться, вышутить.
В инспекторском отделе было два полковника: [И. С.] Балашов[250] и [С. Ф.] Барсов.[251] Первый говорил хриплым голосом, почему носил прозвище «хрипун», был прекрасный работник и, как я убедился после революции, когда все себя вполне обнаружили, безусловно, высоко порядочный человек. В хозяйственном отделении были совершенно для меня незнакомые чины, но все оказались честными и порядочными, особенно казначей, штабс-капитан Северский, оставшийся в этой должности
