Нейромант (сборник) - Уильям Гибсон

Невский, серфингист из КГБ, ожидал у подножия трапа, который подкатили к краю поляны. Я его даже не видел, пока не спустился.

– Мне теперь нужно забрать наркотики, мистер Хальперт.

Я стоял покачиваясь, смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы. Он протянул руку, чтобы меня поддержать. Я подумал: а знает ли он, что он вообще делает здесь, на нижней палубе, – желтый костюм на красной территории? Вероятно, ему все равно; казалось, ему ни до чего, в сущности, нет дела. Свой планшет он держал наготове.

– Я должен их забрать, мистер Хальперт.

Стащив с себя комбинезон, я протянул ему мятый ком. Он сложил его в пластиковый пакет на молнии, убрал пакет в кейс, прикованный наручниками к его левому запястью, и ввел комбинацию шифра.

– Не принимай их все разом, малыш, – сказал я.

И потерял сознание.

Сегодня ночью Чармиан принесла в мою келью особую тьму, расфасованную по дозам в плотную фольгу. Эта тьма ничем не походила на тьму Великой Ночи, на ту хищную черноту, что караулит автостопщиков и утаскивает их в Палаты, на ту тьму, что взращивает Страх. Эта темнота напоминала тени, движущиеся на заднем сиденье родительской машины дождливой ночью, когда тебе пять лет… тебе тепло… ты в безопасности. Чармиан гораздо хитрее меня, когда надо обмануть бюрократов типа Невского.

Я не стал ее спрашивать, почему она вернулась из Рая или что сталось с Хорхе. И она ничего не спросила о Лени.

Хиро исчез, отключился от эфира. Я видел его сегодня днем на совещании; как всегда, нашим взглядам никак не удавалось встретиться. Не страшно. Я знал, что он вернется. Да что переживать, работа как работа. Очередной трудный день в Раю, но там никогда не бывает просто. Тяжело, когда впервые испытываешь Страх, но я всегда знал, что он поджидает меня там. На совещании говорили о формулах Лени и о ее зарисовках шариковой ручкой. Насколько я понял, это были молекулярные цепи, способные смещаться по команде. Молекулы, функционирующие как переключатели, логические элементы, и даже как нечто вроде проводов – и все это слоями встроено в одну-единственную очень большую макромолекулу, крохотный компьютер. По-видимому, мы никогда не узнаем, с чем Лени столкнулась там, в космосе. И подробностей ее сделки нам тоже, вероятно, никогда не узнать. Возможно, мы очень пожалеем, узнай мы когда-нибудь об этом. Мы ведь не единственное отсталое племя, не одни мы подбираем объедки.

Черт бы побрал эту Лени, этого француза, черт бы побрал всех тех, кто возвращается с добычей, кто привозит лекарство от рака, морские ракушки, предметы без названия, – всех тех, кто заставляет нас сидеть здесь и ждать, кто наполняет Палаты, кто приносит нам Страх. Но – цепляйся за эту темноту, тепло и близость, за чуть слышное дыхание Чармиан, мерный ритм моря. На этом можно и отлететь… Ты услышишь волны там, далеко внизу, за непрестанным шорохом статики костефона, как в морской раковине. Это то, что мы несем в себе, как бы далеко нас ни забрасывало от дома.

Рядом со мной шевельнулась во сне Чармиан, пробормотала незнакомое имя – возможно, имя какого-то сломленного путника, давно сгинувшего в Палатах. Чармиан у нас рекордсменка. Однажды она целых две недели не давала умереть одному парню, пока тот не выдавил себе глаза большими пальцами. Чармиан кричала все время, пока ее опускали вниз, сломала ногти о пластиковую крышку подъемника. Потом ее накачали транквилизаторами.

Однако в нас обоих живет особый голод, неугомонная одержимость, которая позволяет нам снова и снова возвращаться в Рай. И получили мы ее одним и тем же образом: неделями болтались в космосе на своих маленьких суденышках в надежде, что и нас примет Трасса. А когда мы испустили последнюю радиовспышку, нас отбуксировали назад. Некоторых просто не берут, и никто не знает почему. И второго шанса никогда не будет. Они говорят, что это слишком дорого, но на самом деле, глядя на твои перетянутые бинтами запястья, думают о том, что ты теперь слишком ценен, слишком полезен для них как потенциальный суррогат. Не важно, что ты пытался покончить жизнь самоубийством, говорят они, это случается сплошь и рядом; вполне понятно – когда чувствуешь себя отвергнутым. Но я хотел умереть, очень хотел. И Чармиан тоже. Она попыталась отравиться таблетками. Но нас подготовили, одержимость подправили, вживили костефоны, спарили с кураторами.

Ольга, должно быть, знала, должно быть, все это как-то предвидела. Она пыталась не дать нам вступить на тот путь, которым прошла сама. Она понимала, что если люди найдут эту дорогу, у них не останется выбора, им придется идти. Даже теперь, зная то, что знаю, я все равно хочу на Трассу. Я никогда туда не попаду. Но можно качаться во тьме, что громоздится над нами, мысленно держа за руку Чармиан. Между нашими ладонями – разорванная обертка наркотика. И улыбается Святая Ольга – ее присутствие почти осязаемо, – улыбается нам со всех своих отпечатков, сделанных с одной и той же официальной фотографии, вырванных и приклеенных на стены ночи. Ее белая улыбка. Навсегда.

Красная звезда, зимняя орбита[52]

Брюс Стерлинг, Уильям Гибсон

Полковник Королев ворочался в ремнях безопасности: ему снились зима и сила тяжести. Молодым курсантом он снова гнал коня по ноябрьской казахской степи в краснеющую даль марсианского заката.

«Глупость какая-то», – подумал он.

И проснулся в Музее Советского Космического Триумфа под стоны, издаваемые Романенко и женой кагэбэшника. Они снова занимались любимым делом за ширмой в дальнем конце «Салюта». Предохраняющая упряжь ритмически поскрипывала, корпус в мягкой обшивке вздрагивал. Копыта били по снегу.

Освободившись от ремней, Королев одним отточенным ударом толкнул себя в туалетную стойку. Скинув изношенный комбинезон, он пристроил писсуар к паху, протер запотевшее стальное зеркало. Артритная рука снова разболелась за время сна; от потери кальция запястье стало по-птичьи тонкокостным. Двадцать лет в невесомости: он встретил старость на орбите.

Полковник воспользовался бритвой-прилипалой. Паутинка вен покрывала его левую щеку и висок – очередное напоминание о разгерметизации, оставившей его инвалидом.

Выйдя, он обнаружил, что любовники закончили. Романенко поправлял одежду. Из-под обрезанных рукавов коричневого комбинезона жены политрука, Валентины, были видны ее белые руки, покрытые потом от недавних упражнений. Пепельно-белые волосы женщины колыхались под искусственным бризом вентилятора. Ярко-васильковые, близко посаженные глаза будто извинялись, но в то же время заигрывали.

– Взгляните, что мы вам принесли, полковник. – Она протянула миниатюрную бутылочку коньяка, из тех, что продают в самолетах.

Королев ошарашенно хлопал глазами на лого «Эр Франс», выдавленное на пластиковой пробке.

– Муж говорит, что ее доставили на «Союзе» внутри огурца, – хихикнула Валентина. – Он мне ее отдал.

– А мы решили отдать ее вам, полковник, – добавил, широко улыбаясь, Романенко. – Нас-то в любой момент могут отпустить в увольнительную.

Королев сделал вид, что не заметил беглого взгляда на свои тощие ноги и бледные, безвольные ступни. Он открыл бутылку, от богатого букета запахов щеки покраснели. Полковник осторожно отпил несколько миллилитров бренди. Горло обожгло, как будто кислотой.

– Господи, – воскликнул он, – сколько же лет прошло! Я ведь напьюсь.

Он рассмеялся, в глазах блестели слезы.

– Отец рассказывал, что в старые времена вы и пили как герой, полковник.

– Так оно и было. – Королев еще глотнул.

Коньяк лился, словно жидкое золото. Полковник недолюбливал отца парня – добродушного партфункционера, давно отошедшего к лекционной деятельности, даче на берегу Черного моря, американским напиткам, французским костюмам, итальянской обуви… Мальчишка походил на папашу – такие же чистые серые, не замутненные сомнением глаза.

– Вы очень добры, – поблагодарил Королев; алкоголь успел проникнуть в разжиженную кровь. – А вот я вам сейчас выдам самизданных: свеженький перехват американского кабельного. Крутая штука! Но не для стариков вроде меня.

Он вставил кассету и нажал на запись.

– Я передам канонирам, – улыбнулся Романенко. – Пусть прокрутят на экранах наводки.

Пост, где располагались излучатели, все называли канонирской. Солдаты там были особенно охочи до подобного рода штучек. Королев сделал еще одну копию Валентине.

– Очень жесткое? – спросила она встревоженно и в то же время заинтересованно. – А можно мы еще раз зайдем? В среду, в двадцать четыре ноль-ноль?

Королев улыбнулся. До того как ее отобрали в отряд космонавтов, Валентина работала на фабрике. Ее красота стала орудием пропаганды, а она сама – идеалом для пролетариата. Коньяк разлился по венам Королева, он жалел девушку и не мог отказать ей в маленькой радости.

– Полуночное свидание в музее, Валентина? Как романтично!