Простолюдин (СИ) - Громов Александр Николаевич

Мика понемногу успокаивался.

— Ладно… — процедил он сквозь зубы. — Что случилось, то случилось, теперь не исправишь. Они не поддержали нас, когда мы начали экспроприацию продовольствия. Имели право. Да и не в их интересах потрошить склады. В их интересах, чтобы кто-нибудь другой, вроде нас, до поры до времени отвлекал на себя внимание правительства. Понимаю. Молодцы. Они раньше времени ополчились на Инфос. Это зря. Зато они все-таки начали действовать. Сейчас это важнее всего.

— Наверное, мне бы следовало слетать к герцогине, — пробормотал я, не зная, что и сказать, — договориться о координации наших действий…

— Ага, как же! — Мика вновь выругался. — Наивный ты. Угодишь к штукатурам в лапы — теперь они тебя уже не выпустят. Ты — Лунатик, народный герой, символ борьбы, наше знамя. Кто же отдает знамя соперникам?

— Но координация…

— Будет осуществляться по другим каналам. Забудь.

Об этом-то я «забыл», а о моем дурацком статусе идола — нет. Забудешь тут! Сопротивление и Братство почти одновременно выпустили массовым тиражом тоненькие брошюрки «Наш вождь» и «Надежда человечества». В обеих имелся мой портрет, далее шли краткие и неточные сведения о моем рождении на Луне в уникальном статусе подлинно свободного человека, о годах напряженной работы мысли, о моем горячем сердце, о мужественном решении прибыть на Землю ради освобождения человечества от постыдного ига, о неуклюжей попытке властей объявить меня сумасшедшим, о дуэли с негодяем, вероятно, подосланном врагами, о каторге, побеге и начале активной фазы борьбы. С кем я боролся и от какого конкретно ига намеревался освободить человечество — тут в источниках имелись некоторые разночтения, что и неудивительно. Автор-штукатур оказался парнем с воображением: в своей брошюре он заявил, что Константин Малеев, то есть я, не иначе как отдаленный потомок знаменитого республиканца Клода-Франсуа Мале, расстрелянного из кремневых ружей за мятеж против тирании двенадцать веков назад. Наверное, в агитпропе Сопротивления кусали локти: почему не додумались до этого сами? Зачем плохо учили историю? Ведь сходство фамилий очевидно!

За брошюрами последовали листовки и, конечно, ролики, обманным путем проскальзывающие в телекоммуникационные сети. Я только зубами скрипел. Тоже мне, нашли кумира всех угнетенных, осталось только забальзамировать тушку и отлакировать! Вполне вероятно, так и будет сделано после моей безвременной кончины от ранений, перенапряжения всех сил или чего-то подобного, когда я стану уже не нужен. Впрочем, с гораздо большей вероятностью я буду убит вместе с другими, чуть только Инфос очнется и одним махом уничтожит Сопротивление! Может, мне повезет принять героическую смерть, а может, и наоборот, приму самую позорную. Тут решаю не я.

Всякая гадость имеет несколько граней, и хотя бы одна из них не скажу, что обязательно светлая, но все же бывает светловатой. Мне перестала сниться Лунная база с ее тоскливым одиночеством. Мне больше не снилась Хелен. Мне снилась Джоанна, и сны были те еще. Подростковые, если вы понимаете, о чем я говорю. Я очень хотел, чтобы она была со мной, да и ей, наверное, мечталось быть рядом с этаким титаном-богоборцем. Где она? По-прежнему продает глушилки пресыщенным аристократам — или включилась в работу агитпропа на правах моей жены и якобы ближайшей помощницы? С ее страстностью ей там самое место…

От Джоанны не было ни слуху ни духу. Конспирация — вещь необходимая, но временами очень уж неприятная.

Правительство вновь запоздало с контрпропагандой. Когда она началась, я узнал о себе много интересного: неизлечимый параноик с опасными маниями, законченный алкоголик, неблагодарная свинья, обласканная императором и обманувшая его доверие, безнравственный тип, ну и так далее. Местами концы не вязались с концами, например: если я неизлечимый маньяк, то почему меня выпустили из клиники? Если императорская ласка заключалась в том, что я оказался на каторге за поступки, формально не являющиеся преступлениями, то какой благодарности ждал от меня Рудольф?

Такие неувязки подмечают те, кто любит и умеет думать. Увы, это не о большинстве населения. Гораздо важнее было то, что контрпропаганда запоздала, а уж топорная она или ювелирная — вопрос второй. Средний человек, успевший поставить в своей голове плюс или минус по какому-то вопросу, не любит менять этот знак на противоположный. Так что успеха контрпропаганда не достигла, скорее наоборот.

В сентябре правительство назначило награду за мою голову. Обещанная сумма была не слишком велика, чтобы миллионы моих поклонников не возгордились, но вполне достаточна для вожделений какого-нибудь некрупного феодала. Пожалуй, это был первый умный ход со стороны правительства.

Я где-то читал, что человеку в моем положении не стоит ночевать три раза на одном месте. Мысль, наверное, правильная, если мала опасность быть схваченным или убитым при перемещениях с места на место. Мика не рисковал слишком часто менять логово. Иной раз я задерживался в одном месте и на неделю.

Очередным местом стал остров в Белом море, маленький, низкий и весь какой-то промозглый. Перекрученные деревца чахлой рощицы, неведомо как и зачем укоренившиеся в тонком слое почвы, всем своим видом давали понять, как им тяжела и противна такая жизнь. Пронизывающий ветер с моря обдирал с них последние листья, толком не успевшие предаться фотосинтезу за короткое хмурое лето. Водяная пыль била в лицо. Вряд ли октябрьская погода была здесь подарочком и в благополучный год, а уж в этот и подавно. Свинцовые волны безуспешно глодали гранитный берег, серый, как лунный реголит. Несколько вытащенных далеко на берег допотопных лодок, потемневшие от времени бревенчатые рыбацкие хижины, бревенчатый же господский дом с входной дверью, заколоченной крест-накрест досками, музейный ручной пресс для заготовки съедобных водорослей, коптильня для рыбы да длинный сарай с воротами в торце — вот и все, что напоминало о присутствии человека. Не то что выйти в море рыбачить — подойти-то к полосе прибоя было неуютно. Сарай пустовал, в нем мы и разместились: я, Мика и полдесятка бойцов. Загнали внутрь и флаер, чтобы не отсвечивал. Задымила железная печь на дровах из плавника, и стало терпимо. Мне случалось ночевать и в менее гостеприимных местах.

— Кто владелец этого райского уголка? — спросил я просто из любопытства.

— Барон Сыроватка, — ответил Мика.

Где-то я уже слыхал про этого барона… О! Ну как же, как же… Старый знакомый! Секундант Жужмуйского. Как-то он теперь поживает, у кого числится в вассалах?

— Он что, на нашей стороне?

— Сочувствующий.

Ну надо же, он еще и сочувствует! Щедрая, видать, душа. Ему бы самому кто посочувствовал…

Мне даже смешно стало: на Земле добрая сотня тысяч баронов, если считать только тех, кто имеет земельные владения, а попал я именно к знакомому. Как-то мы с ним встретимся? Хотя…

— Судя по этому интерьеру, — обвел я рукой дощатые стены, — Сыроватка тоже делает вид, что он не при делах. Как и прочие. Иначе был бы здесь и пригласил в дом, нет?

— Соображаешь, — похвалил Мика и не стал развивать тему.

— Ты чем-то озабочен? — спросил я.

Он лишь пробурчал в ответ что-то неразборчивое и отвернулся к печке. Я решил не настаивать. Четверо бойцов уже спали вповалку на волглых матрасах, пятый бодрствовал. Я тоже нашел себе матрас и не без труда подтащил его к печке. Наверное, из него можно было добыть полведра воды. Сыроватка… Сырая ватка… С рыбой! Сырой и соленой! В дальнем углу сарая тесно столпились бочки для засолки, старые, многократно использованные. Ничего, переживем… Во время перелета Мика обмолвился, что мы останемся здесь не более чем на двое суток, как и положено в теории. Неуютно, уныло, безрадостно, но двое-то суток можно потерпеть…

В тот момент я не знал, что терпеть придется всего ничего.

Мне снился сон. Скучные, осточертевшие стены Лунной базы внезапно надвинулись на меня с боков и стиснули — не шевельнуться. Дышать я, правда, мог, что не слишком радовало: стены ужасно воняли рыбой. Откуда на Луне рыба? Не из лунных же сухих морей… Тут меня, стиснутого, осенило: нет, именно из лунных! Пока я спал, из всех кратеров забили ключи, впадины наполнились водой, а где вода, там и рыба. И сама Лунная станция превратилась в колоссальную рыбину, только навыворот — кишками наружу, чешуей внутрь. Засеребрившаяся стена сделалась упругой и мягкой. Без всякого испуга я увидел, как рядом со мной прорезались и шевельнулись жаберные щели. Вывернутая рыба, казалось, задалась целью развеселить меня. Я и вправду хихикнул. Но тут же почувствовал: это хорошо не кончится. В миролюбивых объятиях рыбы-станции я был обездвижен и беспомощен против всякого, кто вздумает приблизиться извне. А кто-то приближался! Или что-то. Я не слышал и не видел его, но знал: оно все ближе. Страшное. Смертельно опасное. Неумолимое.