Саша Чекалин - Василий Смирнов

Когда внезапно в густой темноте выросли на лесной поляне два высоких стога сена, Тимофеев решил:

— Дальше не пойдем. Здесь будем ночевать. Скудный ужин из остатков взятых с собой продуктов бодрит людей. Снова слышатся разговоры, шутки.

Разворошив стога, партизаны устраиваются на ночлег. Один Павел Николаевич не торопится спать. Закутавшись в овчинный полушубок, он присел у стога. И словно угадывая его мысли, рядом Алеша, разуваясь говорит:

— Завтра отпрошусь у командира. Схожу проведать Сашу. Как он там, в Песковатском?

— Да, надо сходить, — соглашается Павел Николаевич.

Долго не спит и Тимофеев, ворочаясь на своем месте в стогу сена. «Вернулась ли с задания Машенька?.. — думает он. — Передала ли она Ковалеву распоряжение подготовить побег Мити и Гриши? Всем отрядом пойдем к городу… Надо посоветоваться со своими. В случае чего забросаем комендатуру гранатами… Штурмом отобьем ребят».

Спят партизаны.

А в это время в одной из партизанских землянок чуть теплится огонек. Свернувшись калачиком, не раздеваясь, дремлет на нарах Люба. Рядом с ней крепко спит, слегка похрапывая, вернувшаяся с задания Машенька. Скрипнула дверь. Кто-то, тяжело ступая, вышел из землянки.

«Кто же это?…» — силится понять в забытьи Люба, позабыв, что в лагере, помимо нее и Машеньки, остался только Костров.

Темное небо в облаках, проступающая из-под снега чахлая зеленая травка, покрытая желтой, блеклой листвой, похожие на белые свечки березки в чаще ельника… Так мысленно представляет Ефим Ильич то, что его окружает. Он вышел из землянки встретить своих. С палкой в руках Костров стоит на косогоре, поворачивая белую забинтованную голову то в одну, то в другую сторону, прислушиваясь. Нет, не идут. Не слышно шагов, только поскрипывают и глухо шумят вершинами деревья. Длинная осенняя ночь уже на исходе. Долго так стоит Ефим Ильич, прислонившись к дереву. Слушает, как рождается новое ноябрьское утро, и мысленно представляет, как в предрассветных серых сумерках где-то бредут к себе в лагерь партизаны…

Как-то теперь сложится его жизнь в отряде? Нет, он обузой не будет! Он тоже сумеет быть полезным…

По сведениям, полученным в отряде, фашисты готовятся к карательной экспедиции против партизан.

«Сможет ли партизанский отряд долго продержаться здесь? Не придется ли уходить дальше, вглубь?» — тревожно думает Ефим Ильич.

Неизвестно, где теперь приютилась его семья — жена, двое сыновей-школьников и маленькая дочка Светланочка. Эвакуировались они в последний день, так же как и семья Тимофеева. Задержала ненужная скромность: что скажет народ, увидев, как районные работники, поддавшись панике, увозят от опасности свои семьи. Не знают жена и дети, какая участь выпала на его долю. Да и живы ли они?

— Это ты, Любаша? — Ефим Ильич оборачивается на звук шагов.

— Может быть, вам помочь? — нерешительно спрашивает Люба.

— Нет, мне помогать не надо, — резко, почти сердито отвечает Ефим Ильич. — Привыкаю, Любаша, один ориентироваться. Скоро буду с нашими на операции ходить… Как… Маша вернулась?

— Вернулась, Ефим Ильич… Спит в землянке как мертвая… — улыбается Люба.

— Задание выполнила?.. — спрашивает Ефим Ильич.

— Говорит, все удачно… Выполнила.

Костров облегченно вздыхает. Вместе с Любой он возвращается в землянку, постукивая впереди себя палочкой.

— Что-то наши задержались… — Ефим Ильич, ощупью нашел свое место на нарах.

Люба молчит. Думает она в эту минуту о Мите, о Саше… Как он там, в Песковатском? Наверное, скучает… «Нам-то здесь что… Как-то тебе там, Митя?»

Хотя и не было разговора в землянке, но Люба догадывается, что Машенька ходила в город по очень важному делу. Может быть, намечается план освободить Митю Клевцова. Но какой?

Ворочается, не спит на нарах Костров. Ефим Ильич думает: так мало еще времени сражался партизанский отряд, а уж столько потерь: погиб Трушкин, Митя Клевдов и Гриша Штыков в руках фашистов. Он контужен, слепой. Саша болен. Да и весь отряд где-то застрял, и неизвестно, что с ним. О Тане н Клаве, отправившихся выполнять приговор над предателем-старостой, тоже ничего не слышно.

— Да, долго наши девушки не возвращаются, — про себя вздыхает Костров.

— Не спите, Ефим Ильич? — спрашивает Люба. Костров не сразу поворачивает к ней свою забинтованную голову.

— Думаю, Любаша, как-то наши девушки… Справятся ли они с заданием?

— Сердце у меня за них тоже болит… — тревожно откликается Люба. — На опасное дело пошли. Таня, я знаю, справится. Она решительная. А вот Клава?.. Она и раньше была боязливая. Я в одной школе, в одном классе с ней училась… Всего она раньше боялась. И мышей, и лягушек… Пора бы им уж вернуться… Может, уже и не живы… — мрачно заключает Люба. — Одни мы с вами, Ефим Ильич, остались здесь да Машенька…

— Ну, ну, Любаша… В панику не впадай…

И оба умолкают. Только слышно, как стучат, бегут вперед часы-ходики. Горит тусклый огонек в землянке. Снаружи он не виден. Можно ночью пройти в двух шагах от землянок и не заметить жилья партизан.

Засыпает Люба.

Бодрствует только один Ефим Ильич.

Таня и Клава ушли на следующий день после того, как отправили Сашу в Песковатское.

Люба беспокоилась не зря. Таня и Клава пошли впервые на столь опасное задание, не зная, вернутся ли они живыми. Та и другая на всякий случай оставили прощальные письма своим близким, которые теперь хранились у Любы.

…Девушки шли нелюдными дорогами. В руках — по узелку с продуктами. У Тани запрятан в складках одежды револьвер. Выдавая себя за возвратившихся с окопных работ, девушки остановились в большом, растянувшемся почти на километр селе на ночлег. Хозяйка дома, бодрая еще старушка, оказалась разговорчивой и смелой на язык.

— Пришел к нам какой-то чужак… — жаловалась она. — Родом-то он, говорят, из-под Лихвина, песковатский… Теперь мудрует над всеми. Выгнал из дому мою племянницу. «Ты, — говорит, — красноармейская семья, поживешь и в погребе». Хозяйничает теперь в чужом доме… Как только земля держит такого подлеца, — возмущалась старушка, — хотя бы партизаны его постращали.

У этой женщины девушки прожили несколько дней, внимательно следили за дорогой, приглядывались к встречным. Но староста на пути не попадался.

Тогда девушки решили зайти к старосте домой, будто бы для того, чтобы попросить у него справку-разрешение идти дальше в прифронтовую зону. Приготовились… Дом, где жил староста, они уже днем хорошо изучили снаружи. За избой шла тропа к овинам. А там неподалеку — лес. Стемнело… Клава нерешительно у крыльца остановилась — страшно заходить в избу.

— Может быть… завтра, на улице… — прошептала она.

— Пойдем… — Голос у Тани звучит глухо. Она решительно поднялась на ступеньки, постучала. Какая-то женщина открыла им калитку в сени.

— Пьяные все… Не ходите… — шепотом предупредила она. Но Таня, а за ней и Клава прошли вперед. Открыли дверь в пахнущую теплом и чем-то кислым избу. Староста Кирька Барин был не один. За столом сидели еще несколько человек, все в гражданском, по виду полицаи.

— Что нужно, красавицы? — спросил староста, выйдя из-за стола и подбоченясь. — Ночлега ищете?

Выслушав девушек, староста сердито затопал ногами, закричал:

— Какую еще справку! Никому не даю! От Советской власти получайте справку.

Видимо, староста остался доволен своей остротой и вернулся к своей компании.

— Ступайте в Лихвин, — посоветовал он девушкам. — Там, в котлендатуре, получите справку.

Девушки продолжали стоять у порога.

— Садитесь… Гостями будете… — пригласил один из полицаев, бритоголовый, краснощекий, в расстегнутом пиджаке.

На столе стояли бутылки с самогоном, разная снедь, кипел, пофыркивая, медный самовар. Разговор у собравшихся, как поняли девушки, шел про партизан. Староста, упомянув фамилию Чекалина, смачно выругался. Девушки переглянулись, замерли. Тане вдруг стало страшно поднять руку и выхватить револьвер. Кирька Барин рассказывал, как в Песковатском схватили Чекалина.

Таня, побледнев, прислонилась к стене. Потом медленно вышла в сени. Клава тоже вышла за ней.

— Дай мне револьвер, — шепнула в темноте Клава, видя, что Таня ничего не может предпринять. Она решительно отобрала у Тани револьвер, открыла дверь и, шагнув за порог, два раза подряд выстрелила в старосту.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Поздно вечером Сашу привели в комендатуру.

Лысый франтоватый офицер с железным крестом на сером кителе и с вырезанной в виде черта коричневой трубкой в зубах сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном. Это был тот самый офицер, у которого Саша накануне в комнате рылся в бумагах. Он узнал его по фотографии. У зашторенных окон, развалившись на стульях, расположились другие офицеры, очевидно чином ниже, в потрепанных кителях. Позади Саши, у двери, стоял начальник полиции в кожаной куртке и с ним два дюжих краснощеких полицая.