Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я никогда не слыхала о этом.
— Теперь видишь, что приглашать к себе молодого Дарского, без согласия председателя, значит раздувать едва погасший пламень. И так уже, видит Бог, не могу не жаловаться на твоего опекуна, что же будет, если подадим какую-нибудь явную причину к неудовольствию?
— Что же может быть, бабушка? Председатель станет ворчать по обычаю, грызть губы, злиться, а мы сделаем свое.
— И за это заплатим не одной неприятностью.
— Вы всего пугаетесь.
— Оттого, милая моя, что стара и много испытала.
— А все-таки напишем к Дарскому.
— Какая же ты упрямая!
— Как козленок? Не правда ли? Я пишу, бабушка подписывает, посылаем и дело кончено.
И Юлия так умела упросить старушку, что прежде чем стемнело, отослано было письмо в Яровину.
На другой день Ян подъезжал к Домброве в то время, когда бабушка отдыхала после постного обеда, а девицы, сидя в маленькой гостиной, читали вполголоса. Топот лошади заставил Юлию вздрогнуть, а Мария только побледнела и наклонила к пяльцам голову.
— Он, — сказала Юлия, а в это время Ян, бледнее обыкновенного, отворял дверь в гостиную.
— Тише, — вместо обычного приветствия шепнула Юлия, — бабушка спит. Садитесь!
И она указала ему на кресло возле себя.
— Вы приехали верхом?
— Как всегда.
— В такой жар?
— Я ко всему привык.
— В самом деле так должны бы ездить все мужчины. В мягкой коляске — им не к лицу. Благодарю вас от имени бабушки за посещение. Мы живем здесь уединенно, околоток наш пустынен.
— А мне напротив казалось, что здесь большое соседство.
— О, очень большое; но вы знаете, что значит соседство в деревне: одни не желают нас, других мы не желаем, третьим некогда, иных бы мы и хотели принимать, да боимся.
— К которой же из этих категорий вы причисляете меня?
— Ни к одной, потому что вы не из числа наших соседей.
— И очень жалею, что лишен этого удовольствия.
— Пустая вежливость, за которую благодарю. Я не люблю комплиментов. Люди угощают ими друг друга словно детей конфетами, но это не накормит. Однако, я слышу, бабушка пробуждается, побегу предупредить ее и пойдем к ней. Marie, занимай господина Дарского.
Бледная Мария подняла свою голову.
Юлии уж не было, и Ян не знал как начать разговор с молчаливой, грустной девушкой. К счастью, везде было множество цветов и, естественно, они могли служить темой для разговора.
— Домброва настоящий рассадник цветов, — сказал он. — Какое их изобилие и какие все прекрасные!
— Бабушка и Юлия страстно любят цветы, — тихо отвечала Мария.
— А вы?
— И я люблю; но Юлия до безумия привязана к своим питомцам. Для нее цветок имеет больше значения, нежели для всех нас.
— Я предпочитаю собственно цветы нашего края.
— И она их пересаживает, лелеет и предпочитает заграничным, за которыми надо смотреть, чтобы их не повредил ни ветер, ни холод, ни малейшее изменение погоды.
— Видно, что в Домброве их очень любят. Вся она в цветах, как в венке.
Закончился ничего не значащий разговор, сопровождаемый взорами, имевшими гораздо большее значение, и, опираясь на Юлию, с кроткой улыбкой вошла Старостина.
— Господин Дарский? — спросила она.
— Очень счастлив, что могу поблагодарить вас за внимание и ласку к незнакомцу. Чужой в этом краю, теперь я унесу отсюда самое приятное воспоминание о приеме, которого не заслужил, надеяться на который не имел права.
— Прошу садиться. Давно в наших местах?
— Несколько недель, а теперь на выезде.
— Как? Вы оставляете старика отца?
— Я скоро возвращусь к нему, но теперь некоторые обязанности отзывают меня в Литву.
— Жаль, а мои девицы рассчитывали на вас, как на танцора на осень и зиму.
— Кто знает, может быть я оправдаю этот расчет.
— Возвращайтесь! У нас приятно проводят время. Послышался стук экипажа.
— Кто-то приехал? — удивилась старушка. Юлия взглянула в окно.
— Пани подкоморная. Чудесно! Она еще не знает, кто вы, — сказала Юлия Дарскому и побежала к двери, в которую уже входила достойная родственница в сопровождении Матильды, державшей в одной руке лорнетку, в другой флакончик.
Следует знать, что Тися имела слабые глаза, слабую грудь, слабые нервы и была больна чем-то в роде меланхолии, страдала недугом, которым хворают все барышни, не имеющие возможность выйти замуж.
С год уже покашливала она, предчувствуя чахотку, хотя наружность имела здоровую, даже слишком, несмотря на уксус, который пила и за который доставалось ей от матери.
Подкоморная осмотрела гостиную, увидела Яна и, едва поприветствовав Старостину, обратилась к нему:
— А, вы здесь? Значит тайна открыта!
Юлия не допустила бабушку представить гостя.
— Однако, заклад продолжается, — проговорила она.
— Признаю себя побежденной.
— Господин Дарский, — сказала Старостина. Подкоморная, никак не ожидая услышать эту фамилию, довольно холодно поклонилась, сжимая губы и прибавила:
— Я должна была бы догадаться.
Пошли обычные вопросы: где живете и т. п. Потом Матильда обратилась к Марии, представляясь необыкновенно легкой и воздушной, начала целовать и обнимать ее с нервическим восторгом, шептать ей что-то на ухо. Подкоморная села возле старушки, а Юлия разговаривала с Яном.
Взор Юлии, которому ничто не могло противиться, насквозь пронзал Яна, который чувствовал уже себя так очарованным, так увлеченным, что позабыл о целом свете.
Какие-то неизвестные миры, непонятные счастья, неизмеримые глубины неземного блаженства видел Ян в голубых глазах, которые говорили ему намного выразительнее слов, обещали ему рай.
Уста Юлии, насмешливо улыбающиеся, произносящие смелые и остроумные речи, поражали Яна противоположностью выражения с чудными ее глазами.
Он смотрел и сходил с ума.
Беседа, усиливаемая взглядами, зажигалась, пламенела, чем далее обнимала больше пространства, не касалась земли. Юлия также забыла, что на нее смотрели — бабушка, подкоморная и Матильда, которая при слабости нервов имела страшную охоту к сплетням.
Надо было отозвать неосторожное дитя, но благоразумно, при удобном случае.
Юлия говорила в душе: буду любить его! А когда женщина говорит себе самой — буду любить! — уже любит. Если обещает другим теми же словами — значит любить не будет.
Юлия исполняла какое-то поручение бабушки, как снова послышался стук экипажа и почти в ту же минуту отворилась дверь гостиной.
Опираясь на палку, вошел немного хромой старик, тощий, сгорбленный, одетый бедно или скорее неопрятно и скряжнически. Лицо его устрашало выражение нескрываемой ненависти и гнева.
Желтый, в морщинах, с большими черными глазами, блистающими диким огнем, с устами, которые с тех пор как выпали зубы, как-то страннее начали выражать гордость и презрение,
