Путешествие в молодость, или Время красной морошки - Юрий Рытхэу

Обычно те, кто изображал ведро, за верность предмету и реализму получали пятерки.

Обеспечив таким образом хорошую отметку, каждый из нас остальную часть урока мог заниматься чем угодно: читать или же готовиться к другим предметам, где уже фокус с ведром не проходил.

Урок был в самом разгаре. В тишине слышался лишь шелест карандашей по грубоватой рисовальной бумаге да сладкое посапывание нашего преподавателя. И вдруг из коридора раздался громкий, пронзительный звонок, непохожий на звон нашего медного колокольчика, снятого с шеи какого-то оленя.

Вслед за звонком до нас донесся полный глубокой значительности голос нашего директора;

— Алло! — Это слово мы прежде слышали только в кино.

Я никогда не думал, что оно может звучать так солидно.

— Алло! Директор Ланкиц слушает!

От звонка Самсон Осипович проснулся и, обведя мутноватыми со сна глазами класс, провозгласил:

— Урок окончен!

В ответ послышался смешок, и кто-то сказал:

— Это телефон зазвонил.

Глаза у Самсона Осиповича прояснились;

— В таком случае урок продолжается, и с этими словами он снова закрыл глаза.

К сожалению, пока мы разговаривали с преподавателем, беседа нашего директора по телефону закончилась, и в коридоре снова воцарилась тишина, которая потом в конце концов была нарушена звоном нашего привычного колокольчика.

Мы высыпали из класса и сгрудились возле телефонного аппарата. Он висел довольно высоко, важно поблескивал никелированными шляпками звонков и другими блестящими металлическими частями на трубке и на ручке сбоку.

Честно говоря, у меня страшно чесались руки, чтобы хоть дотронуться до этого чуда. В свое время и разобрал патефон в нашей яранге, пытаясь доискаться «маленьких человечков», спрятанных внутри волшебного ящика и там поющих и играющих на разных музыкальных инструментах. Мое первое близкое знакомство с техникой закончилось крупными неприятностями, воспоминания о которых живо воскресали в памяти.

Рядом с телефоном была прикреплена бумажка с указанием номеров абонентов. Тогда их в Анадыре было не больше десятка. Первым стоял номер председателя окружного исполкома Отке, секретаря окружкома партии, потом шли номера милиции, пожарной части и других малоинтересных для нас учреждении.

Оставалась одна надежда — на вечер. Вечером преподаватели расходились по своим квартирам, повариха закрывала кухню, дежурный воспитатель заваливался спать, и здание училища до самого утра переходило во власть тех, кто жил в комнатах, превращенных из классов в общежитие.

В этот вечер, когда здание затихло и из учительской, где стоял продавленный диван, послышался храп нашего воспитателя, мы собрались возле телефона, пока еще не зная, что будем с ним делать.

— Сначала надо повертеть ручку, потом снять трубку и сказать «алло», — произнес Емрон, науканский эскимос. Он сегодня дежурил по кухне, носил воду в ведре-натюрморте и насмотрелся на испытание аппарата.

— Ну скажешь «алло», а потом? — спросил его Энмынкау.

— Соедините меня с товарищем Отке…

— Почему обязательно с Отке?

— Не знаю, — пожал плечами Емрон. — Он тут первым стоит в списке.

Но почему-то никто не решался позвонить председателю исполкома, хотя на бумажно был указан и его домашний телефон: ноль ноль четыре.

— Позвони-ка ты! — вдруг обратился ко мне Энмынкау. — Он же твои земляк!

Да, это верно. Отке был родом из Уэлена. В той части старинного чукотского селения, которая называлась Тапкаран, стояли яранги его родичей. Правда, когда я пошел в школу, к тому времени Отке уже работал в районном центре, в бывшей чукотской культбазе в заливе Лаврентия. Оттуда он часто приезжал на вельботе в Уэлен и сходил на берег в негнущемся кожаном пальто, с вместительным портфелем из нерпичьей кожи. В отчей яранге он переодевался в обычную кухлянку и переставал внешне отличаться от своих земляков.

Здесь, в Анадыре, Отке ходил в зимнем пальто, в валенках и пыжиковой шайке. Но рукавицы у него были оленьи, я это сразу заметил.

— А что я ему скажу? — спросил я, чувствуя невесть откуда взявшийся зуд в пальцах, заставивший меня в свое время залезть в нутро патефона.

— Скажешь, что земляк звонит, — подсказал Энмынкау. — Да мало ли какие могут быть разговоры между земляками? Обменяетесь новостями…

— Какие у меня тут новости? — слабо сопротивлялся я, чувствуя приближение решающего мгновения.

— Давай! Давай! — встрял в разговор Харлампий Кошкин, наш лучший рисовальщик ведра. — Сколько тебя уговаривать? Не стыдно? Ломаешься как девка какая-то, тьфу!

Харлампий в самом деле плюнул, но куда-то в сторону.

Я подошел ближе к телефону.

— Ну, смелей!

Емрон стоял рядом.

— Вот, поверти ручку.

Я взялся за ручку и несколько раз повернул ее, с удивлением ощущая какое-то сопротивление внутри ящика.

— Сильнее, сильнее! — подбадривал Емрон.

— Крутани еще несколько раз! — крикнул Энмынкау.

— А теперь снимай трубку! — командовал вошедший во вкус Емрон. — Прикладывай к уху. Вот этой частью! Черпало надо ко рту приставить!

В трубке я услышал сонный женский голосок:

— Какой вам номер?

— Какой вам номер? — громко спросил я ребят. — Она спрашивает: какой нам помер?

— Скажи: ноль-ноль четыре! Ноль-ноль четыре! — подсказал Емрон.

— Ноль-ноль четыре! — крикнул я в ту часть трубки, которую Емрон назвал черпалом, и на самом деле ею вполне можно было черпать, скажем, суп из тарелки.

— Соединяю! — сказала женщина из телефона, и через несколько мгновении я вдруг услышал голос Отке.

Председатель Чукотского исполкома сказал:

— Алло!

От неожиданности я тоже ответил:

— Алло!

— Кто говорит?

Несмотря на расстояние и и с которые искажения, все же определенно можно было узнать голос Отке, чуть глуховатый, низкий. Мне показалось, что я воочию его вижу: широкое улыбающееся лицо, добрые глаза, спадающую на лоб непослушную прядь.

— Это говорит ваш земляк, уэленский житель, — я назвал себя, и Отке вдруг обрадованно произнес:

— Ах, вот кто говорит! Ну, здравствуй, как поживаешь?

— Да хорошо, — ответил я. — Живу неплохо.

— Как идет учеба?

— Нормально.

— Как кормят вас?

Шел второй послевоенный год. В училище, прямо скажем, было голодно, особенно в середине замы, когда кончалась рыба, которую мы сами ловили и заготавливали летом в Анадырском лимане. Но я все же бодро ответил:

— Кормят хорошо, — и добавил: — Не голодаем.

— Не голодаете? — мне показалось, что Отке удивился, но я его окончательно заверил:

— Совсем не голодаем!

Я уже довольно осмелел, успокоился, тем более что ребята смотрели на меня широко раскрытыми глазами, в которых явно читалось восхищение, смешанное с завистью.

— Из Уэлена есть новости?

Как раз недавно я получил письмо из дому, написанное моей теткой. В нашей семье она тогда была единственным грамотным человеком, закончила семилетку. Остальные, хоть и считались грамотными, но читали лишь по складам да умели расписываться.

— Письмо получил из Уэлена, — солидно ответил я. — Карточную систему отменили.

— Вот это хорошо! — похоже, обрадовался Отке. — Только ведь карточки отменили везде.

Конечно, председатель окрисполкома был прав: карточную систему отменили по всей стране, но все же это очень хорошо, что и в Уэлене это произошло. Там, где жили люди, которых ты хорошо знал, помнил в лицо и мог узнать по голосу каждого, всякое малейшее событие обретало особую значимость.

— И что же еще тебе пишут из дому?

— Четырехглазый умер, — сообщил я с сожалением.

— Это жалко, — вздохнул вместе со мной по телефону Отке.

Четырехглазый это старый вожак нашей семейной упряжки, хорошо известный на побережье от Уэлена до Ванкарема. Хорошие собаки, как и хорошие люди, пользовались тогда широкой известностью, и ничего удивительного не было в том, что председатель окружного исполкома знал нашу собаку. А Четырехглазым я назвал его сам, когда он только родился с белыми пятнами под каждым глазом. Он вырос в большого, сильного пса, и издали казалось, что у него на лоб надвинуты солнцезащитные очки.

— Ну, хватит! — вдруг сказал Энмынкау и протянул руку к телефонной трубке. — Теперь я хочу поговорить!

— Товарищ Отке! — сказал я. — Вот тут Энмынкау из Янраная хочет с вами поговорить.

— Хорошо, передай ему трубку. А ты, как захочешь, звони. Буду рад тебя слышать.

Энмынкау почти что вырвал у меня трубку и закричал в черпало:

— Товарищ Отке! Товарищ Отке! Вы слышите меня? Это говорит Энмынкау. Янранайский… Ильмоча племянник. Вы знаете его? Вот как хорошо!

Энмынкау победно посмотрел на нас загоревшимися глазами.