Где-то на Северном Донце. - Владимир Волосков

Становится тихо. Глинин недвижен. Наконец возле него появляется сначала один немец, затем другой. Они оттаскивают бойца от хода сообщения, переворачивают вверх лицом.

Левый берег скорбно молчит.

Немцы смелеют. Сначала они боязливо выглядывают из-за кромки обрыва, дают наугад несколько выстрелов по левобережному камышу, затем начинают подниматься во весь рост. Вскоре большая толпа злобно, торжествующе галдящих гитлеровцев скопляется возле лежащего навзничь красноармейца.

Лепешев стискивает зубы. Рука его сама собой вытягивает из кобуры пистолет.

Толпа ликующих гитлеровцев продолжает шуметь на крутом берегу. Их гортанные голоса доносятся до онемевшего левого берега. Вдруг один из фашистов размахивается винтовкой и всаживает штык в Глинина. Его примеру следуют еще несколько солдат. Они с остервенением бьют и колют бездыханное тело красноармейца, а потом поднимают его на штыках и под гогочущее улюлюканье сбрасывают с обрыва.

Спазма перехватывает горло Лепешева, он вскидывает пистолет. Почти одновременно с его выстрелом сотрясается над окопом маскировочная сеть. Бьют по круче все пулеметы и все бойцы лепешевского взвода. Стреляют Васильев и Савеленко. Внезапный шквал огня скашивает орущее скопище. Зловеще сверкнув штыком в первом луче выглянувшего из-за горизонта солнца, летит вниз немецкая винтовка, а за ней катятся к реке фигурки корчащихся солдат в серо-зеленых мундирах и тяжелых глубоких касках.

Огонь прекращается так же внезапно, как и начался. Пусто на высоком правом берегу, тихо на левом. Затаившиеся под маскировочными сетями бойцы и командиры смотрят на желто-бурую береговую кручу. Раскинув руки, свесив вниз забинтованную голову, над хрупким неярким кустиком распласталось там тело красноармейца Глинина…

Лепешев тоже смотрит туда, и, чем больше проходит времени, тем сильнее щиплет у него в горле. Лейтенант отворачивается, бессмысленно вертит в руке пистолет до тех пор, пока майор не отбирает его и не сует ему в кобуру.

— Вы бы хоть доложили полковнику, что и как, — укоризненно шепчет он Лепешеву. — Все же положено.

Лепешев проводит ладонью по лицу, как бы стирая с себя только что пережитое потрясение и нахлынувшее безразличие ко всему. Оглядывается. Встречается взглядом с Ильиных, который с состраданием смотрит на него из своей ячейки. Майор подталкивает Лепешева в бок. Лейтенант окончательно приходит в себя.

— Товарищ полковник! — вскидывает он правую руку к пилотке. — Разрешите доложить. Взвод прикрытия поставленную задачу выполнил и присоединился к основным силам дивизии. Красноармеец Глинин погиб, с выполнения боевого задания не вернулся.

— Да… да… — Всегда громогласный, полковник Савеленко не похож на себя. — Да, да… — сдавленно повторяет он. — Я вас понял, лейтенант… Я все понял.

Капитан Васильев снимает фуражку и, повернувшись лицом к правому берегу, становится по стойке «смирно». Его жесткие черные волосы шевелит слабый ветерок. Полковник тоже снимает фуражку, тоже поворачивается лицом к реке. Словно шуршащая волна пробегает по огневой позиции, укрытой маскировочной сетью. Все встают по стойке «смирно». Даже раненые, помогая друг другу, пытаются подняться, и те, у которых это не получается, затихают, бросают курить, смотрят из земляных щелей на узкую полоску розового неба сосредоточенно и строго.

Над степью и берегами висит тишина. Разлившийся широким плесом, Северный Донец тоже тих и не нарушает этой тишины веселым журчанием воды. А над примолкшими землей и водой бездонное розовато-синее небо. Июньское степное небо 1942 года, которое все видит, но ничего не может рассказать людям.

Рядовой Петр Малышкин

С рядовым Малышкиным, человеком не по возрасту серьезным, как говорится в официальных характеристиках, вполне положительным, внезапно стряслась беда. В один миг превратился он из обычного непритязательного парня не то в расхитителя государственных средств, не то в банального вора, не то в нахального хапугу… Малышкин и сам толком не знал, кем он вдруг стал в глазах сослуживцев и командиров…

1

Сейчас Малышкин сидит в камере гарнизонной гауптвахты, глядит сквозь зарешеченное окно на марширующих по плацу новобранцев и тоскливо гадает: что же теперь с ним будет? На душе у Малышкина нехорошо, неуютно. Погано на душе у Малышкина и от полного непонимания всего случившегося, и от непривычности арестантского положения, а всего более от тоскливого этого гадания. Малышкин старается отогнать навязчивую думу, отвлечься, вспомнить что-нибудь веселое или хотя бы интересное, но почему-то ни о чем другом не думается, ничего не вспоминается.

Собственно, вспоминать Малышкину почти нечего. Какие могут быть воспоминания у двадцатидвухлетнего человека, нежданно-негаданно попавшего в беду и впервые в жизни оказавшегося под арестом?

Школа, финансово-экономический техникум, девять месяцев работы в финансовом отделе машиностроительного завода да полтора года действительной службы. Вот и вся биография. Не слишком густо для каких-то воспоминаний, да еще в таком аховой положении.

Потому Малышкин и мучается одной-единственной мыслью, томится неизвестностью и клянет тот день, когда его ни с того ни с сего перевели временно писарем в финчасть.

2

После призыва в армию Малышкин служил обыкновенным стрелком в обыкновенном мотострелковом соединении. Большинство его однокашников по техникуму как-то дружно угодили в писаря, делопроизводители при различных штабах, а он, Малышкин, почему-то оказался обычным стрелком. Не то в военкомате что-то недосмотрели, не то в ту пору людей его профессии было в соединении с избытком, но случилось так, что стал он рядовым стрелком. Сначала Малышкин посетовал было на свою военную судьбу (чего греха таить, бывалые служаки единогласно прочили ему штабную службу, и Малышкин как-то сроднился с такой перспективой), но потом привык, вжился в повседневную строевую жизнь и ни о каких привилегиях для себя не помышлял. Изучение уставов, маршировки, учения, походы, стрельбы — такой нормальной солдатской жизнью и прожил Малышкин полтора года. Уже начал подумывать о скорой демобилизации, и тут какому-то грамотею вздумалось вдруг заглянуть в его личное дело…

Армия есть армия. Приказали — выполняй. Так и случилось с Малышкиным. Вызвал к себе командир роты, худой, высоченный, чем-то очень похожий на черкасовского добряка Паганеля, капитан Ковальчук. Спросил:

— Финансово-экономический техникум окончили?

— Так точно.

— В финансовом отделе работали?

— Так точно.

— С сегодняшнего дня направляетесь в распоряжение начальника финчасти подполковника Иванова. Временно. — И нашел нужным коротко пояснить: — Что-то там у них с кадрами. Кто-то демобилизовался, кто-то из служащих заболел. В общем, срочно требуется соответствующий работник. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан. — Малышкин щелкнул каблуками, скромно улыбнулся: командир роты дипломатично умолчал про «писаря» — и это понравилось Малышкину.

Капитан тоже улыбнулся, дружески похлопал по плечу и обыденным, неофициальным голосом сказал:

— Ну и добро. Заранее знаю, что не посрамите мотострелков. Исполняйте!

Четкий поворот, три уставных строевых шага в сторону двери, прямым путем из ротной канцелярии в штаб соединения — вот и вся процедура перевоплощения.

Подполковник Иванов принял радушно. Сразу оторвался от бумаг, снял очки, обрадованно замигал утомленными близорукими глазами, поздоровался за руку, со старомодной интеллигентной любезностью пригласил пройти в соседнюю комнату, указал рабочий стол… и тут же усадил заполнять платежные ведомости.

Вот так и служил последний месяц рядовой стрелок, «соответствующий работник», а фактически писарь Петя Малышкин. Переписывал ведомости, заполнял денежные аттестаты, оформлял лаконичные банковские поручения — и все на том. Ничего сложного. Жил, состоял на всех видах довольствия в своей родной роте и ходил в штаб, как чиновник на службу, «от звонка до звонка», ибо в армии в этом деле тоже железный порядок.

Подполковнику Иванову, очевидно, понравился симпатичный чернобровый паренек, и он в последнее время все чаще предлагал Малышкину перейти в финчасть на постоянную штатную должность, но тот неизменно отказывался. И в том был свой резон. Молчун Малышкин, на удивление самому себе, сделал открытие, что, оказывается, очень привык к своей роте, к острой на язык и быстрой на подначку шумной ротной братии, привык к командирам, к ночным маршам на бронетранспортерах, полевым учениям и даже регулярным караулам. Без всего этого тихие будни финчасти казались Малышкину нудными, а работа непролазно скучной.