Генерал Доватор - Павел Федоров

— Почему молчит Ченцов, я спрашиваю? — Рогозин настойчиво теребил Валентина за острое плечо кавказской бурки. Но Ковалев сам не понимал, почему комбату стрелять не велено. Снарядов было достаточно.

— Командир полка запретил... — неожиданно ответил Ковалев и, чтобы прекратить дальнейшие рассуждения, добавил, обращаясь к старику Фролову: — Вам, Никита Дмитриевич, надо собираться, а то здесь...

— Ты меня, комиссар, не пугай! Я ведь ту германскую отбарабанил, да и гражданской прихватил чуток. Все равно не боюсь смерти.

— Зачем, папаша, думать о смерти! — воскликнул Ковалев с прежней неудержимой веселостью. — Нам еще жить да жить! В Москву на парад через три дня поедем. Эх, и погуляем!..

— Крепко любишь жить, паренек. Уважаю таких, — застегивая полушубок, проговорил Никита Дмитриевич. — Ежели утихнет, вечерком загляну...

А хорош, хорош! — не унимался нахваливать Ковалева старик. — Что это у них затевается с Зинкой-то? Два дня не был, а она уж ходит по комнате, как птица в клетке.

Никита Дмитриевич не подозревал, что дело давно уже сладилось.

Несколько дней тому назад комиссар полковой батареи Валентин Ковалев со старшиной Алтуховым поехали в село Петропавловское за фуражом. Председатель колхоза Никита Дмитриевич Фролов встретил их, как самых дорогих гостей, и усадил за стол.

— Мать, собирай на стол! Живо! — засуетился радушный хозяин и вытащил припрятанную бутылку водки.

— Да мы не пьем, — отнекивались гости.

— На войне, да не выпить, как бы не так, — не уступал хозяин.

— В рот не берем. Даже крошечки, ни-ни... — проговорил лобастый, толстогубый, похожий на монгола Алтухов, придерживая в кармане горлышко от пол-литровки, привезенной для угощения председателя.

— Не выпьете по стаканчику, клочка сена не дам, — отрезал обиженный Никита Дмитриевич.

Это была первая фронтовая часть, вступающая на территорию колхоза. Увидев добрых, крепких, лихих кавалеристов, Никита Дмитриевич еще сильнее почувствовал непоколебимую уверенность в том, что гитлеровцев не пустят дальше ни на шаг и закопают их в подмосковной земле. Накануне ему пришлось выдержать жестокий бой со своей хозяйкой. Пелагея Дмитриевна требовала подвод для немедленной эвакуации.

— Ты что ж это, хочешь, чтоб я тут с немцами оставалась? — налетала на него дородная белокурая супруга. — Весь скот отправил, а мы, выходит, хуже животных?

— Скот велено было угнать, а мне уезжать не велено, — возражал Никита Дмитриевич. — Не пустят сюда германца, вот и весь сказ.

Он уже давно записался в партизанский отряд и включил в него всех дочерей, но держал это в строжайшем секрете.

Председателем колхоза его избрали недавно, во время войны. Он очень гордился оказанным ему доверием и отдавал все силы, чтобы сохранить колхозное имущество и помочь Красной Армии.

— Объясните, товарищи командиры, моей почтеннейшей супруге, разобьем мы германца аль нет? — торжествующе поглядывая на Пелагею Дмитриевну, спросил Никита Дмитриевич.

— А сам ты как думаешь, папаша? — хитро прищуривая монгольские глаза, спросил Алтухов.

— Мы люди русские, советские, фашистское ярмо никогда не наденем. Наполеон тоже вот приходил в Москву. Трус всегда из-за угла бьет, нахрапом лезет, а получит сдачу, бежит без оглядки. Дадим мы ему сдачу, дадим! Я вот тоже... — старик едва не проговорился о партизанском отряде, но, спохватившись, умолк.

— Вот это правильно, папаша! — подтвердил Ковалев.

Из горницы выглянуло девичье лицо и тотчас же скрылось. За дверью послышался сдержанный смех.

— Не прячьтесь, все равно отыщем! — шутливо крикнул Ковалев.

— Да выходите, трусихи. Не съедят вас... — Никита Дмитриевич встал и распахнул дверь.

Из большой светлой комнаты одна за другой вышли три одинаково одетые, разительно похожие друг на друга девушки. Следом, точно шарик, выкатилась самая младшая, розовощекая, с синими, как у матери, глазами девочка лет тринадцати. Она смело подошла к командирам, подала руку и солидно отрекомендовалась Серафимой.

— Вот смотрите, какие. Запрягай и паши. Никаких тракторов не надо! А эта, четвертая — «куцавка». — Никита Дмитриевич поддал ей легонького тумачка.

— Папка, не дразнись! — шаловливо крикнула Серафима. — Он меня «Ефимкой-куцавкой» зовет, потому что я маленькая и коротенькая. Ну и пусть... А то дали какое-то имя — Серафима. Это в Язвищах попадья живет Серафима. Лучше уж я буду «куцавенькая».

Все рассмеялись. В просторной чистой комнате с приходом девушек стало еще уютней и праздничней. Солнечно плескался за окнами морозный день. На массивный буфет из окна падали косые солнечные лучи. Открыв стеклянные дверцы буфета, синеглазая красавица, первая выглянувшая из горницы, достала груду тарелок и стала их перетирать. Это была самая старшая дочь, двадцатилетняя Зина, строгая и красивая.

Вторые две — Ольга и Евдокия — были близнецы. Это были добродушные, славные и миловидные девушки. Сейчас они вышли на кухню и помогали готовить закуску.

Ефимка, со свойственным всем подросткам любопытством, подсела к Ковалеву и заинтересовалась сначала его орденом, потом буркой.

— Замечательная! — восторгалась девочка. — У Чапаева тоже такая была. Можно померить?

— Пожалуйста! — Ковалев, сняв с гвоздя бурку, накинул ей на плечи.

Бурка, коснувшись пола, стала коробом.

— Ну, теперь совсем похожа на куцого Ефимку... — шутил Никита Дмитриевич.

Зина покосилась на сестренку блеснувшими глазами, строгие губы ее дрогнули в ласковой улыбке.

Ковалев, наблюдая за девушкой, понял, что внешняя суровость ее — это только маскировка, желание отличить себя от других. Из всего было ясно, что семья Фроловых — крепкая. К Ефимке относятся снисходительно и любят больше всех.

Ефимка, подметая полами бурки крашеный пол, маршировала по комнате, задрав кверху нос.

— На огород бы тебя поставить заместо пугала, — смеялся отец.

— Очень даже хорошо, только немножко длинная... — не обращая внимания на шутки, заметила Ефимка. — Вот Зиночке будет как раз. А ну, померяй! Красота будет! — приставала сестренка.

— Как тебе только не стыдно! Ведь ты же настоящий мальчишка, Ефимка, — строго проговорила Зина, расставляя на столе тарелки.

— Ну и мальчишка! Что ж из этого?

Зина, ничего не ответив, вышла на кухню.

— Отчего она у вас такая сердитая? — тихонько спросил Ковалев у Ефимки.

Такой вопрос подстрекнул Ефимку к таинственности и расположил к откровенности. Оглянувшись на отца, который увлекся с Алтуховым разговорами о колхозных делах, Ефимка подсела к Ковалеву и начала шепотом рассказывать сестрины секреты:

— Наша Зина такая ученая, такая ученая, и не знаю, как вам сказать. Книжки читает по целым ночам и на скрипке играет. Она у нас в Москве училась, а теперь сюда приехала. Ей папаша новую скрипку купил. Лакированная, а Зина говорит, что инструмент никуда не годится. Привередница она у нас, гордая, но хорошая. А Ольга с Дуней плясать любят и песни петь. Они на трактористок учились. Мы все вместе спим. Они сказки любят рассказывать. От папаши научились. Ох, сколько он знает сказок! Всю ночь не уснешь. Хороший у нас папаша! Правда?

— Замечательный батька! — восторженно откликнулся Ковалев.

— А мы прошлый год заработали две тысячи трудодней. Все работали, и Зина тоже. Она только зимой учится, а летом к нам приезжает в колхоз. Папаша говорит, кто меньше двухсот трудодней заработает, тому никаких подарков не будет.

— А ты сколько заработала?

— У меня ничего нет, я учусь! — важно произнесла Ефимка. — Папаша говорит: «Ты наш единственный паразитик. Пока учись, а там видно будет... Может, я тебя в трактор запрягу...» А мне не хочется в трактор, я хочу в летчики. А он говорит: «Ноги у тебя короткие. Не примут». Может быть, еще подрастут, а?

Ковалев, улыбаясь, очарованно смотрел на Ефимку. Ему хотелось схватить ее на руки и бесконечно носить по комнате. После грубых и тяжелых испытаний войны ему не верилось, что все это реальное: и светлая, чистая горница, и веселый щебет Ефимки, и строгая красота Зины. Три месяца беспрерывных боев, бесчисленные и мучительные заботы! Люди, живые и мертвые, раненые и больные, кони и пушки, снаряды и сухари, марши по колено в грязи, блиндажи и щели, свист мин и удушливый, отвратительный запах пороха...

А сейчас все точно в сказке, мир и уют. Все сидят за гостеприимным столом, и Никита Дмитриевич, важно поглаживая бороду, подкладывает гостям лучшие куски. Пелагея Дмитриевна, раскрасневшаяся, с улыбающимся лицом, несет из кухни шипящую яичницу. Она рада гостям. Она верит, что эти плечистые, крепкие, опоясанные ремнями, славные молодые парни не дадут врагу надругаться над родиной, над ее цветущей Ефимкой, над строгой красавицей Зиной, над веселыми и добродушными близнецами Ольгой и Дуней.