Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За окнами тихо плыл теплый вечер. Откуда-то, кажется из Ивановского парка, доносились звуки военного марша. Самовар вторил ему своей угасающей песенкой.
Рассказ Георгия Ивановича звучал восточной сказкой. Ее слушать бы да слушать.
В открытые окна с террасы доносятся смех, возгласы. Подружки Кати играют в лото. Там «верховодит» Наргис. Она прелестна своей молодостью, свежестью, и ей можно простить резкость и порывистость.
Из гостиной снова музыка. На этот раз совсем другие мелодии. Сразу же повеяло Востоком.
— Он талантлив, этот мальчик Шамси. Вы только послушайте! Артистка, солистка Петербургской оперы Ольга Алексеевна вправе делать такую оценку: — Способный! Подбирает сложнейшие вещи. Ноты выучил еще мальчиком за один день. Читает и играет с листа. Послушайте. Ужасно за него волнуюсь. Жана нет, и некому хлопотать.
— А что случилось? — спрашивает пан Владислав.
Ольга Алексеевна словно только теперь видит, что пан Владислав в золотых погонах и в офицерской форме, и накидывается на него:
— Что же это я! Послушайте. Вы же теперь военный. Похлопочите.
— Шамси «загремел». Его забирают в трудовое ополчение. Аксакал Кызыл-Кургана, их махалли, внес в мобилизационные, списки Шамси вместо своего сыночка-балбеса. А Ибрагим-сандуксоз ходит по начальству и плачет. Шамси молод слишком и слаб легкими. Там в России не тот климат.
Вряд ли пан Владислав сможет что-либо сделать. Все трудоспособное население мобилизуют. Обстановка в Туркестане повсюду нервная, напряженная. Местами идут бунты, мятежи. И пану Владиславу, приехавшему из Казалинска, надо разобраться. Всего несколько месяцев назад его, педагога гимназии, человека с высшим заграничным образованием, призвали в войска. Он поляк. И в глазах царской администрации не слишком благонадежен. Потому он сначала служил рядовым в 4-м запасном Сибирском полку, а недавно произведен в офицерский чин.
Ему не очень удобно хлопотать. Но он берется за дело Шамси с обычной своей горячностью и любовью к справедливости. Но он замечает Баба-Калана:
— Ты так вырос, такой гигант, что тебя уж определенно заберут.
— Меня и так заберут, — равнодушно говорит Баба-Калан.
Он ничуть не взволнован и не зол. И продолжает, стоя за мольбертом, писать семейный портрет, как он выразился. Баба-Калан — художник. И хоть его преподаватели в училище предостерегают: «Портреты писать мусульманину противопоказано», — продолжает усиленно заниматься рисованием.
— Карандаш тоже не доведет его до добра, — говорит расстроенная Ольга Алексеевна. — Наш Мерген приезжал в Самарканд и рассказывал: муфтий посетил Тилляу и объявил, что все молодые должны поехать тыловыми рабочими, чтобы послужить Николаю Второму на фронте. Он даже интересовался, где Баба-Калан. Как бы до него не добрались.
— Он еще маленький, — говорит Миша, и все улыбаются. — А что? Я правду говорю. Ему четырнадцать. А в четырнадцать не мобилизуют.
Все смеются. Баба-Калан могуч и росл. Он на голову выше и Георгия Ивановича, и пана Владислава.
— Вся беда в том, что богатеи и торговцы в связи с мобилизацией посылают вместо своих сыновей кого угодно. И мальчиков, и стариков… Обманным способом. Да вот далеко ходить не надо. Забрали же нашего Алаярбека, Я сейчас, одну минуточку. Потрясающая история. Она приносит письмо и читает вслух:
— «У нас чудеса — это от Жана — чудеса не в смысле артиллерийской стрельбы, от которой барабанные перепонки лопаются, не в смысле пуль и наглых «таубе», норовящих бросать бомбы прямо в флаги и полотнища со знаком международного «Красного креста». Чудеса в другом».
Ольга Алексеевна предлагает Георгию Ивановичу небольшую темную фотографию. На ней снят в походной палатке за походным же письменным столом доктор Иван Петрович в полковничьем полевом мундире. Лицо у него усталое, со складкой заботы на лбу, с коротко подбритыми опущенными усами. Он вскинул голову и смотрит строго прямо в объектив. У отдернутой полы палатки стоит санитар, судя по погонам и по белой повязке с крестом. Он бородат, широкоскул и суров, смотрит на доктора с доброй улыбкой.
Несмотря на плохое качество фотографии, нетрудно узнать в санитаре самаркандского переводчика и проводника путешественников Алаярбека Даниарбека.
— Письмо из действующей армии из Золотой Липы из Галиции. Так слушайте:
«Чудеса в другом. Помнишь нашего неугомонного, сверхрасторопного джигита Алаярбека? Он поступил в госпиталь, раненный под Перемышлем. Туземцев из Туркестана, копавших окопы, атаковали гонведы. Побили безоружных. Разве лопатами отобьешься от драгунских шашек? И какое безобразие! Подставляют безоружных под удар новейшей, вооруженной до зубов армии. Теперь Алаярбек командует у меня палаточным городком. Но самое поразительное: у меня в госпитале старшим конюхом в обозе санитарных бричек, кто бы подумал, некий Парда, один из шайки того самого «Робина Гуда». Он попал в госпиталь тоже из отряда тыловых рабочих. Встретились, как с родным. Он объяснил, что попал в «рабочие», когда всех «подстригали под одну гребенку» в Заамине. Ему больше сорока. Его брать не должны были, но он не протестовал, чтобы не докопались до его прошлого. «Лучше кетмень в руках, чем колодки на ногах. Земляки со мной ладят, а я с ними».
— Вот какие письма приходят с фронта… Это ты, Баба-Калан? Иди садись за стол.
Но прежде чем сесть, мальчик протянул «Экстренный выпуск».
— Все на улице кричат… Мальчишки бегут: «Взят город Пердамыш! Победа!» Народ собрался на площади, все кричат «Ура!»
— Интересно! Что за название?
— Да, это пала крепость Перемышль в Галиции, — заметил пан Владислав. — Разгром австро-венгров полный.
— Теперь наши ура-патриоты полезут на стенку, — пробормотал Георгий Иванович. — «Николашка» зазнается. От спеси лопнет.
Безмолвно Ольга Алексеевна поднялась из-за самовара и ушла в гостиную. Через минуту полились волшебные звуки.
— Чудесный голос, — проговорил пан Владислав.
— Ария Розины… «Севильский цирюльник». Ольга Алексеевна волнуется. Да ведь госпиталь Ивана Петровича именно под Перемышлем.
Музыка прервалась. Голосом конферансье Катя провозглашает:
— Письмо Татьяны из «Евгения Онегина».
Ольга Алексеевна готовится к благотворительному концерту, весь сбор которого предназначался для раненых воинов.
— Завтра мне петь под целый оркестр… Венский оркестр, — сообщает сна, вернувшись к столу, — из военнопленных австрийцев, С разрешения губернатора Самаркандской области организован при Военном собрании струнный ансамбль на двести музыкантов.
— Мадам, — галантно говорит пан Владислав, — «экстренный выпуск» прервал на самом интересном месте письмо Ивана Петровича…
— Ах, да! — она взяла со стола письмо и начала читать:
— «У нас фронт. В каких условиях мы тут живем? В сносных. Думаю о вас. «Я возжег свечу, озарившую ночь, и горю мыслями, как свеча». Это из Низами… Да, Жан, по своему обыкновению, беседует даже в полевой палатке
