Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

Проходит какая-то неделя, вступает первое подразделение американцев. Все они негры. Натягивают палатки посередине двора молельни. Мы сразу становимся друзьями. Главный мой друг — капрал, католик, у него в кармане мундира уложен образок Святого Сердца.[344] Он дал мне газеты с комиксами про Лила Абнера и Дика Трейси. Он дал мне несколько жвачек. Я жевал эти жвачки бесконечно, вынимая перед сном изо рта и храня в стакане, как старушки вставную челюсть. Капрал дал мне понять, что хотел бы попробовать спагетти. Я в восторге, приглашаю его домой, Мария собирается сготовить аньолотти и соус из мяса зайца. Но только мы заходим в дом, мой капрал замечает, что в саду — другой черный, этот другой — в звании майора. Капрал ретируется в смущении.

Американцы искали хороших квартир для своего комсостава, обратились и к моему деду, и семья предоставила американскому командованию хорошую комнату в левом флигеле, ту самую комнату, которую впоследствии Паола переоборудовала нам под спальню.

Майор Мадди, полноватый, с улыбкой как у Луи Армстронга, кое-как приспособился беседовать с дедом. Он знает несколько фраз по-французски, на том единственном языке, который полагалось знать у нас в качестве иностранного. Он обменивается французскими любезностями с моей мамой и с другими дамами, посетительницами, приходящими на чай глянуть на освободителя. Ходит даже та фашистка, что ненавидела арендатора. Все у столика в садике, на столе лучший сервиз, рядом — далии. Майор Мадди говорит «мерси боку» и «уи, мдам, муа осси эм ле шампань».[345] Он ведет себя с заторможенной вежливостью чернокожего, наконец-то принятого в доме белых, и вдобавок в состоятельном доме. Дамы перешептываются: видите, он галантен, а нам-то их изображали как пьяных хамов.

Поступает сообщение о капитуляции Германии. Гитлера нет в живых. Война оканчивается. В Соларе празднуют на всех улицах, обнимаются, пляшут под аккордеон. Дед принимает решение — немедленно переезжать в город, невзирая на то что лето только начинается. Но мы за эти годы накушались деревни досыта, даже через край.

Я отхожу от собственной трагедии. В толпе счастливых сограждан несу по улицам не видимые никому образы двух зарезанных, скидываемых в тумане в жуткую пропасть немецких военнопленных и образ Граньолы, девственника и мученика, расставшегося с жизнью во имя страха, во имя дружбы и во имя принципов.

Я так и не нашел в себе смелости сходить к дону Коньяссо исповедаться… В чем, кстати? Что ли в том, чего я не совершал и даже не видел, а только угадывал? Не имеючи за что просить прощения, и не будешь прощен. Достаточно, чтобы чувствовать себя проклятым — бессрочно.

Глава 17

Осмотрительный отрок

«До чего я убиваюсь и грущу, что случайно, боже, грех я допущу» — учили меня этому у дона Коньяссо, или это я мурлыкал, переселяясь в городскую квартиру?

В городе теперь улицы ярко освещены, люди гуляют вечером, люди пьют пиво и шатаются по набережной, есть кафе-мороженые и открылось несколько летних кинотеатров. Мне одиноко. Соларская компания осталась в Соларе. Джанни еще не вернулся в город — мы увидимся только в сентябре. Остаются прогулки с родителями. Я слегка стесняюсь: за руку держаться я уже перерос, а один ходить не дорос. В Соларе такого вопроса не стояло. Свобода.

Мы активно посещаем кино. Обнаруживается — от войны можно излечиваться чечеткой, и Джеймс Кэгни[346] в «Янки дудл денди» открывает мне глаза на существование Бродвея…

Чечетка была и в старых фильмах Фреда Астера, но у Джеймса Кэгни она злее, освободительнее: жизнеутверждающий топот. У Астера — дивертисмент, у Кэгни — агитация, причем патриотическая. Агитацию, проводимую посредством танца, я встречаю впервые. Вместо гранаты — лаковые туфли, в зубах цветок. Прелесть подмостков как модели жизни: так и судьба неотвратима, the show must go on.[347] Я приобретаю новое видение мира благодаря мюзиклам, просмотренным запоздало.

«Касабланка». Виктор Ласло поет «Марсельезу»… Значит, в собственной трагедии я подрядился на правильную роль… Рик Блейн стреляет в майора Штрассера… Был прав Граньола, такова война. Отчего Рик расстался с Илзе Лунд? Значит, любить нельзя? Сэм — это в моем случае майор Мадди. Но кто же Угарт? Может, Граньола, закомплексованный и хворый слабак, попавшийся палачам из Черных бригад? Нет, такая саркастическая ухмылка могла быть только у капитана Рено. Однако в финале фильма он уходит от зрителя вглубь, в туман, вместе с Риком, и держит курс на бригаду Сопротивления, в Браззавиль.

Граньола не отправится в туман со мной, воевать в пустыню. С Граньолой я прожил не начало, а финал замечательной дружбы. Эмигрировать из моих воспоминаний можно только при наличии, как в «Касабланке», заветной визы. У меня этой визы нету.

В газетных киосках множество новостей, газеты с новыми названиями и журналы с манящими обложками, на обложках дамочки в декольте или в таких облегающих блузках, что явно виден рельеф сосков. Роскошные груди — на всех киноплакатах. Весь мир вокруг меня круглится, и все напоминает мне бюст. Когда не напоминает гриб. Хиросиму.

Первые фотографии лагерей. Это еще не штабеля трупов, которые покажут нам впоследствии. Это фото первых освобожденных. Впалые глаза, скелетная грудь с ребрами-горбами, гипертрофированные локтевые суставы, как шарниры между мослов — плечевой и лучевой костью. О войне до оных пор я имел опосредованное представление, только цифры: десять самолетов сбиты в бою, сколько-то убитых и сколько-то пленных, оповещения о расстрелах партизан за городом. Но за исключением той ночи в Яру, я ни разу не видал своими глазами поруганное человеческое тело. И даже тою ночью, вообще-то, не видал, потому что в последний раз, когда я видел пленных немцев, они были живые. Мертвыми они являлись мне только в болезненных кошмарах. На фотографиях лагерников я искал глазами господина Ладзаро, того, который рассказывал про игры в шарики. Но даже если и был этот Ладзаро на фотографии, он вряд ли был узнаваем… Arbeit macht frei.[348]

В кино хохочем от ужимок Бада Эбботта и Лу Костелло,[349] Бинг Кросби и Боб Хоуп появляются с интригующей Дороти Ламур,[350] вечно завернутой в саронг, — троица путешествует не то в Занзибар, не то в Тимбукту, и всем представляется уже в 1944 году, что жизнь прекрасна.[351]

Примечание к рисунку[352]

Перед обедом меня командируют на велосипеде к одному спекулянту, который откладывает для меня и для сестры Ады по белой булке. Это первый пшеничный хлеб, который мы видим после желтых, жестких и непропеченных буханок из непросеянной муки, которые мы грызли в военные годы, находя в них что угодно, от веревок до тараканов. Эти поездки — символ первого приближения к благосостоянию, символ восстановления нормальной жизни. Я, конечно, подъезжаю ко всем газетным киоскам. Муссолини повесили на Лорето, Кларетта Петаччи болтается вверх ногами, и чья-то милосердная рука заколола ей юбку в паху английской булавкой. Вечера памяти павших партизан. Я не ведал, что вешали и расстреливали в таких масштабах. Поступают первые статистические данные по военным потерям. Пятьдесят пять миллионов, говорят нам. Что смерть Граньолы по сравнению с этой гекатомбой. Бог, похоже, действительно зол? Материалы Нюрнбергского процесса. Всех повесить, за исключением Геринга, который успел отравиться цианистым калием, полученным от жены с последним поцелуем. Преступление в Вилларбассе[353] знаменует возврат к бытовому насилию, теперь можно снова убивать людей ради простой наживы. Потом убийц арестовывают. И всех расстреливают на заре. Значит, расстрелы продолжаются. Расстрелы на пользу мирной жизни? Приводят в исполнение приговор Леонарде Чанчулли, она в войну варила мыло из своих жертв. Рина Форт молотком убила жену и малолетних детей своего любовника. В газете описано, как от вида белоснежной ее груди любовник в свое время лишился разума и сна. Любовник — мужчина с пещеристыми зубами, наподобие дяди Гаэтано. В первых фильмах, которые я смотрел в кино, показывали Италию тех уличных «синьорин», которые поджидали американцев возле казармы, где большой забор… Я одна по улицам иду через равнодушную толпу, — вот оно, оказывается, что значило. Смотря как понимать.

По понедельникам, в базарный день, в полдень к нам обычно жалует далекий двоюродный дядя Поссио. Не мог мимо проехать, оправдывается он, как не зайти проведать родню. Всем совершенно ясно, что он мечтает о приглашении на обед, потому что питаться в поездке ему не на что. Я так и не понял, кем работает дядя. Понял только, что он ищет другую работу.