Дом учителя - Георгий Березко

Она не подобрела, когда Самосуд назвал себя и свою мирную профессию — учитель, и лишь спросила, не голоден ли он. Сергей Алексеевич от угощения отказался, но она все же распорядилась поставить самовар. Девочек она услала спать — босоногие погодки, лет восьми-девяти, хотя и любопытствовали, но тут же послушно отправились за занавеску; одной из женщин она дала какое-то хозяйственное приказание, и та, сунув ноги в сапоги и накинув на голову прорезиненный плащ — близость города все-таки сказывалась, — пошла из избы; внуку старуха приказала собираться в дорогу. Сделав все распоряжения, она приступила к расспросам, дед тоже сел к столу под иконами, но безмолвствовал — он был здесь номинальным главой.

— По какой надобности, батюшка, пожаловал к нам? — без обиняков осведомилась бабка. — Да в такое худое время?

И уклончивый ответ Самосуда: «А мы мимоездом… Конь у нас захромал», — ее не удовлетворил.

— Бережешься… Ну-ну… — ее темное, иссушенное лицо ничего не выразило. — Береженого и бог бережет…

— Ну что вы?.. Чего мне у вас опасаться? — сказал Сергей Алексеевич. — Среди своих-то…

Бабка пропустила это мимо ушей; она смотрела прямо, строго, не смягчаясь.

— Побежал город, — сказала она. — У вас там, я чаю, никого не осталось, все побежали. По деревням хоронитесь.

— Да ведь как сказать… К сожалению, не всех удалось отправить в тыл, — ответил Самосуд. — Не успели всех.

— А и бежать не годится, — сказала она. — Где ты живешь — там и живи, где беда тебя застала, там и стой… А то что же будет, как все спиной поворотятся?

— Зачем же все?.. Как величать вас по имени-отчеству? — спросил Самосуд.

— Егоровна я, а крестили Марфой… Я семьдесят девять годиков тут прожила, тут уже и помирать буду.

— Нелегко, конечно, сниматься с насиженного места, я понимаю, — сказал Сергей Алексеевич.

— Человек — он как дерево: где возрос, где укоренился, там ему и всего лучше, там он и ветвится, — сказала она. — Нет, бежать нам нельзя…

— Да, может быть…

Сергей Алексеевич поймал себя на желании поддакивать, довольно неожиданном для него, но спорить с этой бабкой почему-то не хотелось. А она словно бы и не придавала значения его ответам, и не вникала в них. Она и не расспрашивала, как можно было ожидать, приезжего человека о новостях, о войне — она высказывала свои соображения.

— Давеча к нам начальник из города наехал, разговаривает, а сам на часики поглядывает. Выковыривайтесь, говорит.

— А, эвакуируйтесь, — догадался Самосуд.

— Ну да… Перво-наперво, говорит, семьи красных командиров, поспешайте, говорит, Марфа Егоровна! А у меня так и есть: два сына красные командиры — один сержант, другой майор. И еще зятек — тот на границе службу отбывает.

— Пишут сыновья? Что пишут? — неосторожно вырвалось у Сергея Алексеевича.

Она только повела на него темным взглядом. И он сообразил: давно уже, как видно, не приходило сюда писем от этих командиров.

— Я начальнику сказала, — вновь заговорила старуха, — ты, милый человек, и поспешай себе, раз на часики все смотришь. А мне тут каждая березка заступница, каждый дубок оборона.

— Не поехали, значит… — чтобы что-нибудь ответить, сказал Самосуд.

— А теперь и старший мой, Владимир, воевать пошел, — сказала она.

— В лес пошел, в партизаны? — попытался уточнить он.

Стало ясно: он случайно напал на след еще какой-то самостоятельно возникшей боевой группы, и знать о ней ему было просто необходимо.

Но бабка сразу замкнулась и замолчала надолго. Она и сама была похожа на сучковатое, облетевшее, черное дерево; темноликая, остроскулая, безгубая — лишь черточка обозначала ее впалый, стянутый морщинками рот; рука ее с искривленными пальцами, лежавшая на столе, выделялась своей чернотой на его скобленой светло-желтой поверхности.

Из сеней вошел беленький паренек — он был уже в брезентовом балахоне, спускавшемся до пят, и с охотничьим дробовиком на плече.

— Давайте, бабка, хлеб… И я же просил вас, — сказал он недовольно, — подкоротите мне эту хламиду. Вроде попа я в ней, и в ногах путается.

Простоволосая женщина выбежала из-за занавески, должно быть, мать паренька, схватила его за руку и повлекла в угол: передать что-то на словах мужу.

И еще один мужик, одноногий, с тупо стучащей деревяшкой, заменившей потерянную ногу, появился в избе — председатель колхоза… Строгая бабка, как оказалось, была ко всему и бдительной: послала одну из своих невесток не по хозяйству, а к председателю, известить того о незнакомом проезжем человеке. Что ж, упрекать ее было не за что.

Председатель попытался ее успокоить, но она так и не прониклась доверием к чужому человеку. Во всяком случае, она с неодобрением слушала, как инвалид рассказывал Самосуду об ушедшей отсюда в лес группе колхозников. И когда Сергей Алексеевич попросил связать его с этой группой, бабка его прервала:

— А удостоверение, батюшка, у тебя есть? Не обижайся на старую, покажи удостоверение.

На вопрос, какое, она объяснила:

— А какое полагается: что ты есть уполномоченный на оборону.

Но тут уж вмешался председатель и даже прикрикнул на бабку.

Можно было ехать дальше, и, прощаясь, Сергей Алексеевич не удержался, чтобы не сказать:

— А ведь ваша молитва, Марфа Егоровна, не настоящая.

При всем удовольствии, какое он испытывал от этого знакомства с нею, он чувствовал себя задетым ее упорным недоверием. И теперь подивилась она:

— Помилуй, батюшка! Как же не настоящая?.. Я ее от своей родимой слышала.

— А вот так — языческая. Она, и точно, заговор, колдовство, а не молитва, — сказал Сергей Алексеевич.

И в глубине затененных глазных впадин этой бабки — и опять же к его полной неожиданности — блеснуло что-то насмешливое.

— А я, милый человек, так считаю: что поможет, то и ладно: молитва ли, заговор — за то и спасибо…

Было уже около полуночи, когда Самосуд со спутниками добрался наконец до расположения полка. Но и в штабе партизанского имени Красной гвардии полка никто еще не спал. Командиры и политруки рот, собравшиеся в конторе лесхоза, надымили до сизого тумана самокрутками, дожидаясь возвращения Самосуда, а бывший школьный завхоз Петр Дмитриевич обсуждал с поварами раскладку на завтра…

Не спала и вся третья рота — вчерашние школьники из Спасского. Им вообще было не до сна, слишком много необычайного ворвалось в их жизнь: жестокая, уже не в воображении, близость опасности, грубая простота их нового лагерного быта, острое ощущение своей мгновенно наступившей солдатской взрослости. А еще всю роту взбудоражило удивительное событие: в полку объявился их давнишний завуч Павел Павлович, бесследно исчезнувший после той новогодней ночи.

Запомнился Павел Павлович в Спасском не только Жене Серебрянникову, с которым у него произошел тогда конфликт. Новогоднее происшествие долго еще занимало умы и педагогов, и школьников, вызывая различные предположения… И объявился бывший завуч, а точнее, его привели сегодня в лагерь в весьма печальном виде разведчики. Шинелька висела на нем лохмотьями, он был до невозможности грязен, голоден и напуган — напуган до крайности. Разведчики доложили, что нашли его, углядев в лесу на полянке в койне сена торчавший наружу разбитый сапог — человек спал в копне. Сперва он здорово перетрусил, когда его разбудили, слова не мог выговорить, потом обрадовался, удостоверившись, что он у своих, и даже полез обниматься. Он рассказал, что рота, которой он командовал, была вся уничтожена — расстреляна и раздавлена танками, а сам он — один, оставшийся в живых, — несколько дней уже вот так спасался в лесу. И он, кажется, был озадачен тем, что его рассказ, не вызвал участия — его слушали молча, с угрюмым недоверием. По дороге в партизанский лагерь на Павла Павловича опять напал страх — он замолчал и все поглядывал по сторонам, точно выбирая момент, чтобы задать стрекача.

Во дворе лесхоза, завидев на крыльце конторы стоявшего там на посту Женю Серебрянникова с винтовкой, Павел Павлович, как оглушенный, лунатически повернул назад к воротам — его схватили. И впредь до выяснения всех обстоятельств к нему приставили конвоира. Теперь он впал в какое-то беспокойное смирение: искательно всматривался в лица, вздрагивал, когда к нему обращались. Но, надо сказать, с жадностью набросился на миску гречневой каши, которой его покормили.

Временно его посадили на лавку в коридоре. Мимо проходили бойцы, любопытно на него косясь, а среди бойцов и его бывшие питомцы — третья рота вся поместилась тут же по коридору в клубе лесхоза. Ребята приостанавливались в отдалении, разглядывая Павла Павловича, стесняясь подойти ближе; он с беглой улыбкой тоже нет-нет да и поглядывал на них: «Вот какая нелепость, ребята!» — говорила как будто эта улыбка на грязном, в потеках лице, поросшем курчавой щетиной.