Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики - Коллектив авторов

В начале XX века появились мастера искусств, которые видели смысл творчества в синтезе интуиции и рассудка. Принцип соотношения сознательного и бессознательного К. С. Станиславский определяет так: «<…> те приемы, которыми придется воплощать подсознательное переживание, <…> не поддаются учету. <…> природа – лучший творец, художник и техник».[713] Сознание же только контролирует, доводит до естественного совершенства то, что дано подсознательным.

Перенеся идентичный принцип в художественную прозу, Андрей Белый рассматривает и физические и метафизические явления нашего бытия как вечную борьбу сознательного и подсознательного начала, причем рассудок являет собою шаткую, непрочную плотину, неспособную в течение продолжительного времени противостоять напору взбунтовавшихся стихий.

Достижения и завоевания синтетического искусства Андрей Белый использовал для работы над словом; проза его созидалась как нержавеющий, давший миру совершенно новый элемент сплав классического наследства с теми новаторскими, необычайно смелыми по мысли и по форме приемами, которые мы встречаем в новейшей литературе, в музыке и в живописи.

Андрей Белый как мастер слова вышел из синкретизма «Моих литературных и нравственных скитальчеств» Аполлона Григорьева[714] с ритмическим речитативом Гоголя, который порой претворяет прозу великого украинца в симфонию, где краса и печаль русских просторов переложены на музыку слова. Но настроениям, навеянным Гоголем и Григорьевым, Андреем Белым придан резко экспрессивный характер. При этом русская культура воплотилась в слова, которые, выражая сознательное, летят со скоростью курьерского поезда, а служа для раскрытия подсознательных инстинктов, образуют воронки невидимых смерчей. В этом смысле прозу Белого можно назвать супрематической прозой, принимая во внимание, что супрематизм писателя двоякого рода: космический и механический. Представление о первом восходит к музыкальной живописи Чурляниса и живописной музыке Скрябина, о втором – к новаторской живописи К. С. Малевича, которым, кстати, впервые даны теоретические обоснования обоих видов супрематизма:

«…космическое пламя живет беспредметным и только в черепе мысли охлаждает свое состояние в реальных представлениях своей неизмеримости, и мысль, как известная степень действия возбуждения, раскаленная его пламенем, движется все дальше и дальше, внедряясь в бесконечное, творя за собою миры вселенной». Это – космический супрематизм, определяемый Малевичем как «жизнь в духе»;[715] механический же супрематизм раскрывается живописью как «жизнь в машине». Геометрия – статическая видимость предметов, но техника – враг статики, ибо она снабжает каждый из этих предметов своего рода подвесным мотором. Мир распадается на множество составных атомов. Движение – средство к тому, чтобы предотвратить распад. «…как много на вид кажущихся предметов окружает нас, а как только коснется их умными приборами, то они разбегаются, и, чем заостреннее ум, тем дальше вглубь, вширь, вниз».[716] Мало дать внешнее изображение предмета. Надо передать дух возбуждения, дух созидания, который действует в человеке.

В прозе Андрея Белого сталкиваются два типа супрематизма.

а) Механический

«…черненький поезд прямою змеей, не смыкающей кольца, – глиссадой понесся; раздался размером и грохотом, явно распавшись на кубы вагонов; вот кто-то невидимый пред налетающим пыхом и пылями рельсою дзанкнул, и – рельсой сигнул, и за кем-то невидимым безостановочно перемелькали вагоны» («Москва»).[717]

Представьте себе Россию – необъятную, привольную, с полями и озерами, с лесами и лугами, воспроизведенную на большом эпическом полотне широкой, дерзновенной Гоголевской кистью. Когда читаешь прозу, то кажется, что писатель пронесся над этой Россией на аэроплане. Предметы внешнего мира – через скорость – теряют очертания, сливаясь в нагромождении несущихся друг за другом и связанных воедино неистовым вихревым движением кубов, треугольников, эллипсов, параллелограммов, кругов. Но вот аэроплан замедляет ход или опускается на землю. Тогда нажимаются тормоза и действительность, из которой выключается движение, снова распадается на разъединенные статическим покоем и привычные, примелькавшиеся нашему глазу предметы внешнего мира. Только эти предметы еще не успокоились, еще не перевели дух от быстрого бега, еще охвачены каким-то возбуждением.

<б) Космический>

Но механический супрематизм – только мостик, перекинутый рассудком через эсхатологически воспринятое подсознательное, воспроизведенное космическим супрематизмом; характеристика космического супрематизма дана С. А. Алексеевым-Аскольдовым в статье «Творчество Андрея Белого» («Литературная мысль». 1922. № 1).

Белый дает «симфонические картины бытия, развертывающиеся откуда-то с занятой высоты. Самое же важное, что в эти симфонии входят в качестве основных мелодий не только мелодии этой эмпирической жизни, но иной, потусторонней, прозреваемой и чувствуемой автором каким-то другим, вторым зрением».[718]

«Представьте себе, что какой-нибудь двухмерный взор рассматривает простое дерево. В его восприятии будут именно не имеющие связи срезы отдельных плоскостей древесного организма; тут попадут кружки ветвей и стволов, там линии цветных лепестков и листьев. Многое именно предстанет случайным, пустяковым, бессмысленным. Лишь мысленный охват всех этих срезов в стереометрическом единстве связывает мнимо-пустяковое и случайное в организм растительной жизни. Так же по-различному, т. е. стереометрично или планометрично, можно воспринимать и жизнь, воспринимать в истории, воспринимать в художественных прозрениях».[719]

Но это определение еще далеко неполно: космический супрематизм пронизан какой-то мистической экспрессией, стремлением соединить слово с полетом солнечного луча, отчего художник освобождается от власти пространства и времен:

«В диком безумии взгляда – безумия не было; но была – твердость: отчета потребовать, на основанье какого закона возникла такая вертучка миров, где добрейшим, умнейшим глаза выжигают; казалося, что предприятие с миротворением лопнет, что линия миропаденья – зигзаг над открывшейся бездною, что голова эта вовсе не нашей планетной системы (на нашей не выглядят так!) оторвется от шеи, и, крышу разбивши губами распухшими, вырвется из атмосферы земных тяготений

– и солнечных, —

– чтобы поднять громкий крик, от которого, точно поблекший венок, облетит колесо зодиака; казалось, – пред этой растерянной кучкой дрожащих от страха, которых глазные хрусталики воспринимали щекоту, создавшую марево тела кровавого, – перед растерявшейся кучкой стоял, вопя всем оскаленным ртом —