Богемная трилогия - Михаил Левитин

Он знал, что ими можно выиграть смерть, знал на себе, но он знал также, что ему бешено нужны деньги на лечение этой несчастной девочки и что она ждет его там, дома, в снятой ею на несколько дней комнате, она, ставшая после встречи с ним такой, какой и должна быть женщина: пленительной и беззащитной. Все остальное он брал на себя, он, передоверивший свою жизнь другим, теперь тянул ее, эту жизнь, в свою сторону.

— Поразительный случай, — сказал портной. — Курсант летной школы, совсем еще мальчишка, задался целью поймать лису возлюбленной на воротник, взлетел над полем, выследил лису, стал гоняться за ней, чтобы убить, но врезался в землю и погиб.

ПРЕДАНИЕ ОБ АЭРОПЛАНЕ.

— Да, я слышала взрыв, — сказала Шурочка Путерброт, — весь город слышал. Так то была любовь? Удивительно, на что способны пилоты.

— На что способны дураки, — уточнил Кисляков.

— Но вы же не можете отрицать, что любви всегда сопутствует сумасбродство? — возмутилась Шурочка Путерброт.

— О родителях больше надо думать, уважаемая, — сказал Крундышев. — Тогда не разобьешься.

— Какой ущерб народной авиации, — сказал Кисляков. — Много еще дури в людях.

— Нет, он был милый мальчик, — сказал портной. — О нем вспоминают хорошо, просто хотел шикануть дорогим подарком.

— Вот и шиканул в гробу, — уточнил Крундышев.

— И все-таки любовь, любовь, любовь, — пропела Шурочка Путерброт и обратилась к бессмертному Шурке: — Как вы думаете?

Он ничего не думал, он видел обожженное лицо пилота, уткнувшееся в траву. Летчик гоняется за лисой. Любимой на воротник. Пытается подстрелить лису с аэроплана и врезается в землю.

Опален взрывом лисий воротник, успокоился неугомонный летчик. Я поздравляю жизнь с победой над мечтой. И ставлю точку.

— Во всем виноват аэроплан, — сказал бессмертный Шурка.

Игра шла по маленькой, пока не явился местный речник, надзирающий за огромным участком реки, ему доверили власть над рекой, над судами, над всем, что в ней было. Говорят, он был строгий хозяин, что не мешало ему злоупотреблять этой неожиданной властью, он рисковал, конечно, но удержаться не мог от плывущего в руки богатства, рыба кормила его, он был первый человек после Бога, имеющий на нее право, вся семья этого рискового человека торговала рыбой, браконьерская семья, он был не настолько богат, чтобы купить реку, но достаточно, чтобы обогатить на обратный путь бессмертного Шурку.

Разговаривал он вальяжно, проигрывал не переживая, будто так и надо, но безмерно раздражал бессмертного Шурку каким-то страшно провинциальным ухарством и бахвальством, о которых читал, наверное, в старых книгах: где кутили и кончали с собой разорившиеся купцы, где деньги правили Россией и где обязательно была молодая жена, которой трудно было сохранить верность мужу, где деньги были — власть, огромная власть над людьми, над всеми людьми, кроме одной, которая все-таки изменила.

Почему это случалось, что придавало ей смелость отказаться от богатства — похоть, или дерзость, или просто бабья глупость, что заставляло стать клятвоотступницей, бессмертный Шурка не знал, но он был на ее стороне, когда обыгрывал в карты этого мелкого подражателя, этого красивого вора, относящегося раньше с презрением к оборванному поэту и вдруг обнаружившему в нем способность обыграть себя.

Уроки черноглазого не были забыты, бессмертный Шурка метал, банк рос, хозяйка дрожала, все стали очень придирчивы, следили за руками, делали замечания, заглядывали под стол, но он выигрывал и выигрывал этими антирелигиозными картами. В конце он столько выиграл, что вопреки картинкам стал верить в Бога.

— Ну хорошо, — сказала она, — слава тебе не нужна. Что же тебе нужно?

— Теперь — ничего.

— Почему же ты все-таки пишешь?

Он боялся ответить, и не потому, что не знал ответа, он боялся, что она не поверит или просто не придаст значения — как пустым словам, как глупости.

— Потому что я хочу победить смерть, — сказал он.

— Разве можно ее победить? Все умрем.

— Да, но я не хочу, чтобы она застала меня врасплох, я перебрал в стихах все возможные варианты смерти, я даже смеюсь над ней иногда, а это опасно.

— Говорят, — сказала она, — кто много думает о смерти, тот накличет ее.

— Я знаю. И это самый вдохновенный сюжет на свете.

— Как же так? — спросила она, когда грузовик, в кузове которого они трое сидели, пересекал небольшую тенистую рощу, последнюю при выезде из города. Под деревьями, как под юбками, и таинственно и темно. — Как же так? — повторила она. — Тебя же любили?

— Да, меня любили.

— И что же, ни одна не могла тебя отвлечь от этих мрачных мыслей?

— Могли. Мне всегда казалось, что с женщиной нельзя умереть, что в ней есть вечная жизнь. Но потом почему-то умирали они, я оставался жить.

— Значит, ты приносишь несчастье?

— Нет, нет! — Он замахал руками. — Я был не виноват, не виноват!

— Ну, успокойся, — сказала она. — Сделать меня еще несчастней ты не можешь, и потом я как-то ужасно привязалась к тебе. Ведь случается, что именно такие, как ты, выводят из беды, случается?

«В сказках случается, — подумал он, — в сказках, в стихах случается, когда пишут о себе сами же поэты, а в жизни из беды способна вывести сама же беда, если выведет».

Ему стало невыносимо тревожно. Он взглянул на девочку, ему показалось, что он перехватил взгляд ее, брошенный в сторону матери, — неверный и странный, она пристально смотрела на мать и одновременно боялась встретиться с ней глазами. Приближалась весна.

Старик лежал на полу. Он упал ночью, когда встал с постели, чтобы пойти в туалет. Он упал, зацепившись ногой за шкаф, упал на правый бок, вывихнув попавшую под плечо кисть руки. Теперь он лежал на холодном полу, мечтая перевернуться на спину. Туалет оказался вне пределов досягаемости. Он чувствовал себя беспомощным, как черепаха, лежащая на панцире. Только в его случае к отчаянию примешивалась еще и боль.

Необходимо было добраться к телефону, позвонить домой Валерию, телефон стоял на стуле у постели, в двух метрах от лежащего. Он попытался шевельнуться, но ни одна клеточка его существа, ни физическая, ни духовная, не подчинялась ему. Сдвинуть тело с места не удавалось. Старику стало страшно, он подумал, что переживет Валерий, застав его утром одного, на полу, совсем-совсем мертвого, какие муки совести будет испытывать мальчик до конца своих дней. Тогда он решил сначала мысленно восстановить весь путь, который ему предстоял, эти проклятые два метра.

Надо прежде все-таки перевернуться на спину, преодолеть эту страшную боль в руке, а затем, отталкиваясь пятками и помогая телу локтями, постепенно вытянуть себя к телефону и завершить этот страшный переход.

Господи, если бы кто-нибудь из друзей увидел его сейчас! Еще вчера он не мог представить себе подобного бессилия, он лежал на полу, и только воображение управляло сейчас всеми его движениями. Он двигался, как лодка по суше, а потом он почувствовал, как расползается под ним пятно, долго не понимал, что же это могло быть, потому что ничего подобного он не закладывал в мозг, и когда догадался, заплакал. Конечно, он мог еще рассчитывать, что пятно это было пятном крови, но только мысленно, потому что физически он почти сразу догадался, что случилось. Это было позором, нельзя умирать так постыдно, мальчик найдет своего наставника в луже посреди комнаты. Бессилие на минуту сменилось яростью, но минуты этой оказалось достаточно, чтобы он перевернулся на спину.

Он поблагодарил Бога и приступил к осуществлению своего тактического плана. Опереться на левую пятку, так, перенести тяжесть тела на правый локоть, потом на правую пятку — и так миллиметр за миллиметром. Дорога предстояла дальняя. Теперь он не видел телефона, но чувствовал его угрюмое присутствие в темноте. Самым страшным было бы, если Валерий позвонит справиться о его здоровье, а он еще не сумеет доползти. Мысль о том, что Валерий опередит его, придала старику еще некоторые силы, и он продолжал ползти, временами застывая на полу и тупо глядя в потолок. Ни о чем необыкновенном он не думал, мысленно он видел только себя, проделывающего этот адский путь к телефону, а потом пытался повторить его реально. Никаким рассуждениям о смысле жизни он не давал себя расслабить, он только хотел позвонить Валерию раньше, чем это сделает сам Валерий. Так он полз к телефону с трех ночи до восьми утра и только когда дополз, вспомнил, что звонить некуда — Валерия вчера арестовали.

Он привез в Ленинград невесту, возлюбленную, он не знал, чего хочет больше: ее показать городу, город — ей? Петербург удивил его по весне, он тоже готовился к возвращению бессмертного Шурки. Везде сияли белые полотнища, на них были написаны новые непонятные слова, о которых, возможно, и мечтали сидящие у костра звери. «Соединяйтесь… Да здравствует… весны…»