Последний год - Василий Ардамацкий

Бьюкенен подумал в эту минуту — хорошо, что он не успел вынуть из кармана свою тщательно продуманную и написанную речь — сейчас он выглядел бы смешно. Было совершенно ясно, что эту скромную процедуру придумала царица, боясь, что в речах может прозвучать что-то ей неугодное. Он как раз собирался затронуть в речи факты, бросающие тень на понимание некоторыми кругами в России союзнического долга.

Бьюкенен стал так, чтобы говорить, обращаясь к царю, и видеть всех присутствующих, и сказал торжественно, гораздо громче, чем того требовала маленькая комната:

— Мне доставляет огромное счастье исполнить волю его величества короля Великобритании Георга Пятого и вручить вам, ваше императорское величество, орден Бани, символически венчающий победу русского флота и подтверждающий нерушимую верность Британии победоносному союзу с Россией…

Он оглянулся на Грюсса, и тот, приблизившись, протянул ему футляр. Взяв из него знаки Большого Креста ордена Бани, Бьюкенен протянул их Николаю. Царь принял их и, держа в двух руках перед собой, сказал глухо и не очень разборчиво:

— Мои моряки будут счастливы, узнав о такой заслуженной ими награде, а пока я как глава всех вооруженных сил России прошу вас, сэр, передать королю Георгу мою искреннюю благодарность и полную поддержку сказанных вами здесь слов. Я напишу ему.

Царь положил орденские знаки на столик и жестом пригласил всех посмотреть. Обращаясь к Бьюкенену и его сотрудникам, он спросил:

— Как вам понравилась русская осень, по-своему необыкновенно красивая?

Стоявший ближе других к нему Грюсс отчеканил, будто отдал рапорт:

— Россия во всем самобытна и неповторима, ваше величество.

Царь посмотрел на него с чуть оживившимся лицом, но в разговор не вступил — одобрительно улыбнулся и повернулся к послу.

— Для меня всегда глубоко символично противостояние русской весны и осени, — включаясь в предложенный царем разговор, начал Бьюкенен, но Николай перебил его, спросив:

— Почему только русской? Во всей природе весна и осень символы расцвета и умирания.

В это время Фридерикс распахнул дверь и стал там, прислонясь к притолоке, а царь пригласил всех проследовать на завтрак.

Это была столовая Ставки — просторная, ярко освещенная несколькими люстрами, свет которых, отражаясь, сверкал в хрустальной посуде и серебре, в зеркальном паркете. Но Бьюкенен видел только стоявших у стола и весело улыбающихся дочерей царя Ольгу и Татьяну — обе в голубых длинных платьях с кружевными жабо. Царицы, благодарение богу, не было — может, все-таки удастся побеседовать с царем…

По всем правилам этикета Бьюкенен должен был сесть рядом с царем, а оказался между великими княжнами — это уже наверняка придумала царица — и ему волей-неволей пришлось вести с ними нелепый разговор о том, почему в Лондоне всегда туманы, где выращиваются пони и почему они не вырастают в больших лошадей, не собирается ли его дочь, как они, работать в лазарете и еще бог знает о чем…

Царь поглядывал в их сторону с доброй улыбкой, и только одно это утешало — он понимает, что английский посол приехал сюда не для того, чтобы поговорить с его дочерьми.

Завтрак был скромный — холодные закуски, сухое вино, по желанию чай или кофе с печеньем. А после завтрака мужчины перешли в курительную — небольшую комнату с креслами, расставленными вокруг низких столов, на которых лежали коробки с папиросами. Но никто не сел — царь подал пример. Никого своим вниманием он не оставил, с каждым перебросился одной, двумя фразами.

Бьюкенен стоял один в стороне, облокотившись на теплую изразцовую печь, надеясь, что царь к нему подойдет. И он не ошибся.

— Я очень рад вашему приезду, — улыбаясь, сказал Николай. — Я видел, как мучили вас мои дочери — у них тот незабвенный возраст, когда им хочется знать все… — Царь затянулся папиросой. — Я помню каждую встречу с вами, хотя далеко не всегда наши беседы были безмятежными. Но именно это мне и дорого. Вы всегда говорите со мной откровенно, без лести, в которой обычно тонет правда. Еще раз благодарю вас за приезд… — Царь уже сделал движение, чтобы протянуть руку для прощания, но Бьюкенен, который слушал его, благодарно склонив седую голову, поднял ее и сказал:

— Ваше величество, я хотел бы поговорить с вами и на этот раз…

Царь нахмурился:

— Я слушаю вас…

Бьюкенен молчал, выразительно смотря на царя, — он должен пригласить его в свой кабинет — разговаривать здесь, когда каждую минуту кто-то мог подойти, было невозможно.

— Я слушаю вас, — повторил царь…

И тогда посол заговорил о том, что в его плане занимало какое-то самое последнее место…

— Мне кажется, ваше величество, что вам сейчас представляется очень удобный момент для прояснения дальневосточных планов России, — начал Бьюкенен, заметив, что царь удивлен и заинтересован предложенной им темой. — Посол Японии в Петрограде виконт Матано стал теперь министром иностранных дел и на днях будет у вас на прощальной аудиенции. Я знаю о глубоком благорасположении виконта к России и к вам в особенности. Используйте это во благо великой своей державы. Побудите Японию усилить военную помощь России вплоть до отправки сюда контингента войск. Но нужно, конечно, предложить Японии соответствующую компенсацию.

— Да, да, я думал об этом, — одобрительно кивнул царь. — Весь вопрос в том, какая именно компенсация может устроить Японию. Что вы думаете об этом? — спросил царь.

— У меня па днях был разговор с виконтом Матано, — с готовностью ответил Бьюкенен. — Он обронил фразу, что Японию устроила бы уступка северной части Сахалина.

— Об этом разговора не будет, вершка русской земли не получит никто, — громко сказал царь, и все присутствующие обернулись в их сторону.

— Позвольте напомнить вам изречение Генриха Четвертого: «Париж стоит мессы», — мягко возразил Бьюкенен.

— Мне дороже и ближе то, что говорил мой отец: Россия может взять, но отдавать не ее удел.

Бьюкенен понял, что продолжать разговор на эту тему опасно.

— Когда ваше величество предполагает быть в Царском Селе? — спросил он с любезной улыбкой.

— Надеюсь, через две-три недели. — Царь протянул руку и тоже улыбнулся — И тогда мы поговорим с вами более обстоятельно. Еще раз благодарю вас за приезд в Ставку. Все. Сражение выиграла императрица и ее гнусный Штюрмер…

На обратном пути в Петроград Бьюкенен почти все дневные часы провел сидя у окна — он смотрел на Россию. По дороге в Ставку он так напряженно думал о предстоящем разговоре с царем, что не успел ничего увидеть. Теперь, когда Ставка была им начисто проиграна, хотелось увидеть Россию хотя бы из окна вагона, увидеть и понять что-то такое об этом времени, в котором он все больнее чувствовал свое бессилие действовать, как бывало, разумно и последовательно.

Теперь было не так, как во время его поездки в Крым, в которой — он это позже понял — власти ловко провезли его мимо России. Хотя литерный поезд шел быстро и на станциях задерживался только на несколько минут, у него было ощущение, что поезд все время движется, с обеих сторон зажатый воинскими эшелонами. Длиннейшие товарные составы с пушками или битком набитые солдатней теплушки то проносились с грохотом навстречу, то литерный их обгонял, и тогда несколько минут можно было разглядывать покрытые брезентом военные грузы и даже лица солдат, высунувшихся из теплушек. Это давало повод для успокоительной мысли о том, что военные усилия России продолжаются и для главной тревоги Лондона, кажется, нет оснований. Во всяком случае, он туда сообщит о том, что сейчас видит…

Но дождь не затихал, иногда становился таким сильным, что за окном ничего не было видно. Земля раскисла, почернела. Однажды он долго смотрел, как мужичок хлестал лошаденку, которая не могла вытащить телегу, завязшую в грязи по ступицы колес. Лошаденка вздрагивала, дергалась вперед и бессильно опускалась на согнутые передние ноги… Проплывшая перед ним картина врезалась в его мозг, и он вспоминал ее потом в Петрограде, и ему виделось в ней нечто символическое… Эта вселенская жидкая грязь, серый бесконечный дождь всему, что он видел, придавали окраску какого-то бессилия, обреченности…

В Пскове Бьюкенен вместе с Грюссом вышли пройтись по перрону. Они не успели сделать и десятка шагов, как на соседний путь прибыл воинский эшелон. Поезд не успел еще остановиться, как из него начали соскакивать солдаты с котелками.

— Где кипяток? — кричали они неистовыми голосами и, разбрызгивая сапогами грязь, бежали куда-то по перрону. Один из них, приземистый, широкоплечий, пробегая, так толкнул посла, что падение было бы неизбежно, если бы Грюсс не поддержал его.

— Вернемся в вагон, — предложил Грюсс, беря посла под руку.

Из всех вагонов остановившегося эшелона на перрон хлынула галдящая масса, которая мгновенно затопила узкое пространство между поездами. И тотчас ее внимание привлекли два барина в длинных черных пальто и черных котелках. И теперь Бьюкенен увидел лица, глаза.