Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

— Знавали, княгиня. Спасибо тебе. — Варлаам встал и поклонился ей в пояс. — Приютила давнего товарища моего, не дала с голоду помереть, как псу приблудному. Благодарен тебе...

Оставив их на поварне, Альдона поспешила в терем.

Друзья долго ещё сидели за столом и пили меды. Захмелевший Витело бормотал, покачиваясь на стульце:

— Царствие Божие! ... Не пища и питие... Но праведность и мир и радость... во Святом Духе...

— Ладно. Хватит. Срам с тобой тут. Вот что. Ты проспись покуда. А то, вишь, совсем пьян. Вроде и выпили немного. — Варлаам решительно отставил в сторону кружку, кликнул холопа, велел унести мёд.

Затем он попросил позвать Альдону.

Как только молодая вдова, шурша шёлковыми одеждами, показалась на пороге поварни, Низинич кивнул на Витело и сказал:

— Просьба у меня к тебе будет, светлая княгиня. Распорядись, как проспится, в Бужск его отправить. Коня доброго дай, если сможешь. А мне... Мне завтра с утра во Львов надо.

Альдона глянула на пьяного, раскачивающегося из стороны в сторону Витело, вдруг не выдержала и прыснула со смеху.

— Ну и друзья у тебя, — заметила опа с лёгкой укоризной. — Пьяница какой-то, оборванец и богохульник в придачу! Это таким словесам греховным, выходит, в Падуе вас учили попы латинские?

— Да нет. А на Витело ты особенно не серчай. Ну, перебрал, с кем не бывает. Жизнь, светлая княгиня, со всяким может лихую шутку сыграть, — с грустным вздохом отозвался Варлаам. — Тогда волей-неволей во всём сомневаться начнёшь. Ты извини, мы тут... Да что говорить, сама видишь! Яко в корчме! Поздно уже, идти мне пора, — спохватился он. — Увидимся после.

Он заторопился наверх, в сени.

— Ну где ж тебя носит-ти?! Нощь на дворе! — ворчала старая Марья, когда Варлаам, вернувшись домой, устало стягивал с ног жёлтые сафьяновые сапоги. — Заждались тя. Татарка-ти твоя всё места собе не находила, всё вопрошала. Насилу спать ея уложила.

В дверях горницы показалась головка Сохотай. Сверкнули белые ровные зубки.

— Я встретил Витело. Был у княгини Альдоны, на поварне мёд пил.

— Альдона! Опять! Господи, сынок! Да позабудь ты ея! Не доведёт тя сия литвинка до добра! Уж попомни слова мои! — заволновалась Марья.

— Полно, мать. Говорю же: Витело, лях, товарищ мой по Падуе, там. Из-за него и пошёл.

— Из-за его! — передразнила Варлаама мать. — Да Альдона ента не первой день окрест дома нашего ходит-ти. Всё глядит, а зайти боится-ти. Един раз я уж сама к ей вышла. О тобе прошала литвинка, как да что. Пишет ли, мол, сын ваш.

— Что?! Неужели правда это, матушка?! Спрашивала она?! — Варлаам вскочил, прямо с сапогом в руке, и застыл в оцепенении, уставившись на Марью, которая, криво усмехнувшись, ответила:

— Тако и есь. Почто врать-ти буду? Ишь, сразу вспорхнул соколом-ти! Не по тобе орлица сия, не по тобе, Варламка! Ох, горе ты, горе!

Сокрушённо качая головой, мать вышла из горницы. За ней вослед исчезла и Сохотай. Варлаам, погасив свечу, повалился на ложе, запрокинул руки за голову и уставился в темноту.

«Стало быть, люб я ей, люб! Иначе зачем бы ходила тут? Не из любопытства же бабьего. И что же мне теперь? Как быть? Ожениться — нет, не могу и мыслить! Она — княгиня, я — из простых. Даже и не смею. Что же тогда? Ждать и молить Господа. Не торопиться. Может, переменится всё, лучшие времена придут, найдётся выход».

Веки Низинича смежились. Успокоенный последними мыслями, утомлённый нежданными волнительными встречами, он быстро погрузился в сон.

Рано утром, оседлав мохноногого Татарина, Варлаам помчался во Львов. Ехать старался быстро, так, что аж ветер свистел в ушах. На душе было светло и радостно, а почему, он и сам понять до конца не мог.

«Она всё-таки меня любит!» — стучало в голове в такт с завыванием ветра.

51.

Зарево за Бугом Лев узрел ещё издали. Столбы огня, взметнувшиеся в тёмно-синее вечернее небо, отбрасывали на речную рябь кровавые отблески. Горел сожжённый литвинами Дрогичин. Князь в ярости стиснул уста, сжал десницу в кулак. Как, этот мерзкий язычник Трайден, столько времени прикидывающийся добрым другом, посмел нарушить мирный договор!

Доселе литовский князь ратился на Волыни с Владимиром, каждое лето на пограничье вспыхивали мелкие стычки, литвины разбойничали, грабили проезжих купцов, но до большой войны не доходило. Лев даже радовался в душе вражде двоюродника с Литвой. Думалось: пусть, так и надо! Ослабят друг дружку, к моей же выгоде! Но теперь, князь понимал, дело поворачивалось по-иному.

Причалили к обгорелому вымолу[191], Лев стремглав выскочил с ладьи, впрыгнул на услужливо поданного холопом невысокого монгольского скакуна, зло ударил его золочёными шпорами, понёсся к крепостному валу. Следом за князем, стараясь не отстать от него и не потеряться посреди удушливого чёрного дыма, скакали Мориц и Калистрат. За ними спешила, звеня чешуйчатыми, дощатыми, кольчатыми доспехами, молодшая дружина.

Дрогичин догорал. В городе не осталось ни одного целого строения. Даже каменная церковь, в которой когда-то покойный князь Даниил короновался золотым венцом, и та обрушилась. На остатках разломанной стены Лев увидел следы от ударов порока.

«Долбили, нехристи!» — скрипнул он зубами.

Повсюду на улицах лежали полуобгоревшие трупы. Среди убитых были и жалкие старики, и молодые женщины, и крохотные дети. Становилось жутко, кровь закипала в жилах. Отчего-то Льву вспомнился нобиль Маненвид — трусливый, хитрый, льстивый. Теперь Маненвид — ближний Трайденов боярин. Поди, пакостил здесь, в Дрогичине, жёг, грабил, убивал. Эх, попадись он! Тотчас бы приказал повесить на ближайшем суку! А он бы валялся у ног, лобызал сапоги, выл жалобно, скулил, как побитый пёс! Пёс и есть! Тявкающая мелюзга из подворотни! А Трайден — этот хищник покрупнее. С ним сладить будет непросто.

Лев повернул чёрное от копоти лицо к дружинникам.

— Собирайте уцелевших жителей, готовьте воду, багры! Будем тушить пожарище!

Он подъехал к разломанной городне[192]. На землю из её чрева сыпался щебень, песок, камни. Накренилась и рухнула поперёк земляного вала крепостная башня, посыпались искры. Монгольская лошадка испуганно всхрапнула. Лев удержал её на месте, с силой стиснув поводья. На деснице, почерневшей от повода, выступила кровавая мозоль. Чертыхнувшись, князь приказал:

— Мориц, Калистрат! Разбейте стан за городом, вежи[193]