Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Среди знати Екатерина смогла породить новую моду. К тому же она успешно руководила реформами здравоохранения, призванными решить более трудную задачу – внедрение прививочной практики по всей империи. Но значимость ее поступков выходила далеко за пределы пропаганды медицинской процедуры. Как она с наигранным легкомыслием писала Вольтеру, ей хотелось стать примером, «который может принести пользу человечеству», и тут ей пришла в голову мысль о прививке. Эта процедура, разработанная путем наблюдений, а не выведенная из какой-то ветхой древней теории, стала идеальным символом мышления эпохи Просвещения и отлично вписалась в тот образ, который она стремилась создать и для своей страны, и для себя лично. Переняв эту практику, она могла не только угодить французским философам, чьего одобрения так жаждала, но и как бы завоевать место в их рядах, пусть и символическое.
Екатерина мастерски выстраивала собственный образ, но он шел вразрез с представлениями других (это противоречие никуда не делось до сих пор). Будучи великой княгиней и затем став государыней, она постоянно находилась под наблюдением, и свойственное ей особое сочетание воли, интеллекта и личного обаяния (и даже просто ее внешности) часто описывали в понятиях «мужских» и «женских» качеств. Она сознательно играла с этими стереотипами, разъезжая верхом по-мужски и наряжаясь в мужскую одежду, чтобы выглядеть символом власти, связываемой исключительно с мужским правлением, но после смерти она уже не могла отвечать бесчисленным биографам и комментаторам, обвинявшим ее в нравственной и физической «женской слабости» и выдававшим потоки сальных историй о ее якобы ненасытных сексуальных аппетитах. Генри Хантер, английский переводчик вышедшей в 1797 г. биографии Екатерины, принадлежащей перу французского писателя по имени Жан Анри Кастера, заявлял, что «она умудрялась сочетать самые дерзостные амбиции, какие когда-либо присущи были мужской натуре, с непристойнейшей чувственностью, какой когда-либо случалось опорочить самых развращенных представительниц ее пола»[470]. Среди всех этих рассказов – печально знаменитый женоненавистнический миф, до сих пор пятнающий ее память: выдумка о том, что во время звероложеской оргии государыню насмерть придавил жеребец, подвешенный над ней в специальной упряжи.
На протяжении всей жизни Екатерины ее тело часто оказывалось вне ее контроля. Еще в детстве ей мазали спину чужой слюной и перетягивали черной лентой; когда она стала новобрачной, игнорируемой законным мужем, свет побуждал ее к связи с другим мужчиной; лекари, состоявшие при российском дворе, устраивали ей кровопускания, едва не приведшие к смерти, подвергли ее ненужному риску при выкидыше и без всякой надобности удалили ей часть нижней челюстной кости. В своих сексуальных связях она находила физическое удовольствие, однако не в силах была контролировать суждения и ложь окружающих. Обратившись к прививке, она приняла собственное решение распорядиться своим телом именно так, как желала. «Жизнь моя принадлежит мне же, – заверила она Томаса, побеждая его сомнения и вызывая его для совершения этой процедуры. Она убедила своего врача записать эту историю во всех подробностях, а потом опубликовала каждое слово. Екатерина заслуживает того, чтобы мы помнили не лживые измышления насчет ее тела, появившиеся уже после ее смерти, а правду о том ее поступке, который защитил ее жизнь и сделал императрицу примером для многих как в России, так и за ее пределами.
Последние места упокоения российской императрицы и ее английского врача невероятно далеки друг от друга. Тело Екатерины погребено в петербургском Петропавловском соборе с его золотым шпилем – с некоторых пор там традиционно хоронили правителей из династии Романовых. Собор находится на территории одноименной крепости, той самой, пушки которой палили в честь царской прививки. Ее гробница белого мрамора – рядом с гробницей ее мужа Петра III, которого ее сын Павел распорядился перезахоронить рядом с ней, как если бы супруги правили страной вместе. Даже после смерти ее жизнь переписывали другие. Екатерина, при жизни всегда отвергавшая эпитет «Великая» применительно к себе, однажды написала себе эпитафию, обыгрывавшую эпитафию для Сэра Томаса Андерсона – той самой левретки, которую некогда подарил ей Томас Димсдейл. В автоэпитафии Екатерины имелись такие строки: «Здесь покоится Екатерина… Взойдя на российский престол, она приложила все старания к тому, чтобы дать своим подданным счастье, свободу и материальное благополучие. Она легко прощала и никого не ненавидела; она была снисходительна, с ней легко было уживаться, она отличалась веселостью нрава, была истинной республиканкой по своим убеждениям и обладала добрым сердцем»[471].
Томас Димсдейл, родившийся в квакерской семье, позже отторгнутый своим сообществом, но все же во многом сформировавшийся под влиянием его ценностей, похоронен, как он и желал, на скромном квакерском кладбище, расположенном в одном из переулков хартфордширского городка Бишопс-Стортфорд. Согласно традициям Друзей, могила не имеет никаких надгробных надписей и тому подобных отличительных примет: квакеры верят, что после смерти, как и при жизни, все люди должны обладать равным статусом, поэтому на могиле Томаса нет эпитафии. Впрочем, фраза, имеющаяся в начале его последней книги, могла бы неплохо подытожить его взгляды насчет процессов научного прогресса: «Иные из высказываемых мнений могут казаться необычными и спорными. Могу лишь сказать, что всякие разыскания обычно приводят к открытию истины, а посему я с готовностью представляю их для исследования всеми желающими».
Имя Томаса высечено на камне, вделанном в стену хорошо ухоженного сада, раскинувшегося неподалеку. Там увековечены и многие другие Димсдейлы, в том числе его жены Мэри и Энн, умершие до него, и Элизабет, пережившая его. За много лет камни сильно потрепала непогода, и буквы на них едва различимы, но, когда солнце озаряет их под нужным углом, стершиеся имена проступают: тень прошлого словно бы уступает свету.
Благодарности
Выражаю самую сердечную признательность за помощь в написании этой книги человеку, с которым я, увы, так никогда и не встретилась лично, – покойному Роберту Димсдейлу, прямому потомку Томаса и специалисту по необычайной биографии своего предка и вообще по истории своей семьи, примечательной в самых разных отношениях. Его кропотливые исследования были положены в основу моего рассказа о жизни Томаса. Я невероятно благодарна семье Димсдейл, особенно Аннабел, Эдварду, Уилфриду и Франсуазе: они щедро поделились со мной своей коллекцией, в которую входят переписка Томаса, его медицинские записи и другие бумаги, – а кроме того, они доверились мне, сочтя, что я смогу рассказать его историю как подобает. Их помощь, которую они предоставляли мне посреди тягот пандемии COVID-19, оказалась просто неоценимой.
Столь же щедрую помощь мне оказал профессор Энтони Кросс из Фицуильям-колледжа Кембриджского университета, передавший мне толстенную, буквально лопавшуюся по швам папку с документами, касающимися истории взаимоотношений российской императрицы и ее английского врача. Его находки дали мощный импульс моим собственным изысканиям, а мое воображение захватил его энтузиазм по поводу жизни множества британских граждан, которые так или иначе проходили через Россию в XVIII в.
Многие другие люди безвозмездно уделяли мне время и давали профессиональные советы. Джонатан Болл, профессор молекулярной вирусологии Ноттингемского университета, стал для меня особенно ценным проводником в историю вирусов и вакцин, а профессор Бен Пинк Данделион, директор Аспирантского центра квакерских исследований Бирмингемского университета, позволил мне выявить неоценимые подробности, касающиеся квакерской генеалогии Томаса Димсдейла. Оуэн Гауэр, управляющий Дома доктора Дженнера, рылся для меня в архивах этого музея, когда я по понятным причинам не могла его посетить, а авторы научно-популярных книг Майкл Беннетт, Гэвин Уэйтмен и Дженнифер Пеншоу великодушно поделились собственными находками, касающимися истории прививочного дела. Элен Эсфандайари поделилась сведениями о матерях и прививке в элитном обществе Георгианской эпохи, а Джон Данн дал мне мудрые писательские советы и проследил, чтобы на страницы моей книги обязательно попали Шетландские острова.
В Петербурге Наталья Сорокина предоставила мне замечательное временное пристанище и чувство личной связи с городом, а знания Валентины Даниловой в области
