Темное дело (сборник) - Кубаев Рауфжон Джамилович

Если «ведущая» пара группы наружного наблюдения работала как два «коверных», как Бим и Бом, дополняя друг друга, но держась строго на разных полюсах имиджа, то оставшаяся часть «наружки», страхующая, вела себя просто и понятно, как обычная рабочая лошадка, без выкрутасов, без артистизма, без всего того, что так любят показывать в дешевых американских — да, чего уж там, и во всех остальных, конечно же, тоже! — боевиках.

«Страхующая» пара находилась в новой белой «Ниве» — два чекиста в одинаковых светлых плащах, одинаково подстриженные и, что уже было совсем лишним, с одинаковыми проборами. Они двигали в такт челюстями — «Стиморол», естественно, «неповторимый и устойчивый», — держали в поле зрения и «объект», и молодого человека, и его напарника в «жигуленке», смотрели внимательно, фиксируя каждую на их взгляд подозрительную мелочь, и негромко переговаривались:

— Светится сволочь…

— Нормально!..

— Я же вижу…

— Я тоже.

— И второй светится, — невозмутимо сказал тот, что сидел на месте пассажира, сказал, выдержал паузу и добавил со значением: — Сволочь…

— И второй — нормально! — тотчас возразил ему коллега.

— Я же вижу…

— Я тоже.

Пауза.

Чекисты синхронно повернули головы, посмотрели друг на друга. Нехорошо посмотрели, надо заметить. Скверно. Как пара змей. И вновь отвернулись. Чтобы продолжить наблюдение…

Если бы Борис Николаевич догадывался, что является объектом столь пристального профессионального внимания спецслужб, то, возможно, он и не стал бы торопиться в этот загадочный клуб «Пьерро», а поспешил бы скорее домой, на Нагатинскую, да еще ко всему бы и заперся на все четыре замка: нижний французский, чуть выше — английский, а уж за ними два подряд наших, родных, российских, врезанных давным-давно, тысячу лет назад, в те тихие времена, когда никто и фантазировать-то не смел, что будут когда-нибудь и у нас такие клубы, а в них — такие вот «веселые» мероприятия, на которое сейчас и шел ничего особенно не подозревающий Борис Николаевич…

Итак, Борис Николаевич приближался к клубу «Пьерро», его вполне профессионально «пасла» «наружка», в столице царил разгул демократии, вовсю гуляла осень и, как было замечено, день, умирая, был теплым и светлым…

Клуб поразил Бориса Николаевича своей скромностью и непритязательным видом. Какие-то серенькие стены, обломки штукатурки возле стоков, безвкусица решеток на окнах…

Нет, честное слово, для «Пьерро» могли выбрать особняк и поприличнее! Хотя, надо отдать должное, место неплохое. Хорошее место, породистое. Надежное и прочное. Рядом — «высотка» времен культа, зверинец, обсерватория… Словом, все как полагается, все как у людей, и даже до мавзолея — рукой подать.

Хотя, вот это, пожалуй, лишнее. От Главного Покойника надо держаться подальше. Интересно, убрали его или еще нет?..

— Какой там!.. — неожиданно вслух возразил самому себе Борис Николаевич. — Так и уберут, жди!.. Да я бы давно… — он хотел прибавить еще пару ласково-непечатных из великого и могучего, но вовремя спохватился и прихлопнул широкой ладонью языкастый рот.

Тихо! Тихо, милый, ты что?!..

Забыл, где живешь? Сейчас быстро напомнят. Ну, чего ты разбушевался?.. С твоей-то физиономией, да о таком? Побойся Бога, Борис. Стой себе тихонько и молчи. Молчи как рыба. Вспомни, какие времена на дворе…

А времена, и впрямь, настали примечательные. Классные времена! Нарыв перекройки лопнул и вылился на свет белый шутовским летним путчем (перестройку Борис Николаевич упорно называл именно перекройкой и никак не иначе). Кстати, а почему путч? Почему не «бунт», к примеру? Нормальное русское слово, наше, простое, понятное. Страшное. Или — «смута». Тоже не хуже. А может даже и лучше!..

Вы скажете — парадокс. Перестройка, разгул демократии и прочие прелести… Почему же надо молчать, залеплять самому себе рот? Почему?! А потому! Что любая власть начинается с жесткой руки. Иначе она — не власть, а так — мелочовка, сотрясание воздуха. Нет уж, коли пришел на трон, то уж, брат, изволь жить по законам трона, и никак не иначе. А то пропадешь, как пить дать пропадешь…

Это Борис Николаевич сразу почувствовал. Еще тогда — в августе. Когда бойкий Станкевич развлекал и одновременно удерживал толпу напротив знаменитого памятника посреди Лубянки, развлекал, спрятавшись в надежное брюхо радиофицированного автобуса. Вот тогда-то Борис Николаевич все сразу-то и понял. И про власть, и про жизнь, и вообще…

Памятники валить направили народ — понятно. Чтобы, значит, энергия вышла, чтобы магазины не начали крушить. Это во-первых.

Спрятался бойкий Станкевич в автобус — тоже все ясно. Не хочет лишний раз «светиться», чувствует, что рыльце в пушку, видит ведь, подлец, наперед видит, как шахматист опытный — на много ходов, чем все это может закончиться. Это во-вторых.

Дзержинского свалили — ну, не свалили, подвесили аккуратно, приподняли и перенесли, уложив на платформу, если уж быть до конца точным, — хорошо. А дальше? Что же это никто на Красную-то площадь не кинулся? Ответьте, господа?!.. Вот же она, рядом совсем, рукой подать: всего-то делов — спуститься по улочке, обойти ГУМ и прямо… Куда? Да, к мавзолею, конечно же, куда же еще! Если замахнулись, то надо уже бить до конца. А то как-то нелогично получается. Железного Феликса, значит, можно за шею, а Главного Покойничка нельзя? И Маркса нельзя, и еще там кого?.. Вот вам и третий сигнал, сигнальчик. Намек. Перст указующий.

Еще хотите? Будут, господа, будут. Не волнуйтесь!

И множество подобных «нюансов» насчитал Борис Николаевич, пока бродил, описывая замкнутые круги вокруг толпы, которая окружила постамент, где стоял Железный Палач — а может и не «палач» вовсе, а так, больной, по-настоящему сдвинутый на революциях человек (а может и не человек, а может быть «ибикус» какой-нибудь?)… И чем больше подмечал прозорливый Борис Николаевич, тем неспокойней становилось у него на душе, как будто чувствовал он нечто такое, что не могли сейчас ощутить вот эти все люди, пришедшие сюда с разных концов столицы, люди, державшие на руках детей, люди, игравшие на гитарах и гармошках, люди, спокойно курившие, люди целующиеся, люди смеющиеся… Захотелось вдруг Борису Николаевичу закричать во весь голос, во все луженое горло — «да что же это вы, не видите, куда идем?!» Но не закричал. Сдержался. Лишь усмехнулся недобро. Ничего, придет времечко, сами все поймут. Власть — она всегда власть. А в России — особенно…

Поняв это, стал еще более сдержанным Борис Николаевич, еще более осмотрительным. Попусту не болтал. Никого не ругал — ни новых владельцев Кремля, ни старых. А зачем? Своя рубашка ближе и приятнее, чем, скажем, казенная. Это тебе любой скажет.

И чем свободнее в своих поступках становились окружающие, тем сдержаннее держался Борис Николаевич. Потому что чувствовал, не может власть в России быть без жесткой руки, ну, никак не может, черт побери!..

Однако, вокруг все было спокойно, без внешних перемен, без грузовиков по ночам, без облав на коммунистов, без всего того, чего все так внутренне ждали, передавая из поколения в поколение генетический опыт. Но не было ничего.

Не бы-ло!

Тогда Борис Николаевич, внутренне с трепетом ожидавший репрессий — а как же иначе: офицер, коммунист, естественно, служил режиму (или строю, что, впрочем, не столь важно) верой и правдой, не на страх, а на совесть, — вдруг обозлился. Ну как же так?! День проходит, другой, неделя, а все по-старому, все как всегда. Этого не может быть! Должны же сажать, в конце концов. Или, хотя бы, клеймо ставить в паспорте — что состоял, что сочувствовал, что имел…

Непонятно! Или они, власть, естественно, не вполне здоровы, или все делается тайно. Ну, конечно же, тайно! Незаметно для всего народа. Так сказать, демократически. Ну тогда все понятно! Тогда — все в порядке!..

Придя к этой мысли, Борис Николаевич даже немного успокоился, не подозревая, что точно также подумали и миллионы его соотечественников и точно также внутренне успокоились. Успокоился, но лишний раз старался себя контролировать. Так, на всякий случай. А то, кто его знает, на кого Бог пошлет…