Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Он был неприятен мне, — прошептала она.

— Он бил вас?

— Да, — чуть слышно сказала Докки — ей было стыдно признаваться в этом.

Палевский вздохнул, и она почувствовала, как затвердели его мышцы.

— Почему вы вышли за него замуж? — спросил он наконец.

— Я… Я не хотела становиться его женой, — ответила она. — Меня заставили.

— И поэтому вы все эти годы провели в одиночестве?

— Я не хотела больше выходить замуж. И не вступала ни с кем в связь. Не могла, — добавила она, вспомнив разговоры сплетниц.

— Я знаю.

Она удивленно вскинулась.

— О, господи, вы ведь даже не умели целоваться, — сказал он.

— Не умела? — растерянно переспросила Докки.

— Не умели, — подтвердил он. — Я это понял еще тогда, в роще у болота.

— И потому извинились?., — пробормотала она.

— Я был неправ, — кивнул он. — Не мог предположить, что вы так неопытны и что…

— …что у меня не было любовников за годы вдовства.

— И это тоже. Я ревновал вас к Швайгену, к этому типу, называвшему себя вашим женихом, к Рогозину, вообще ко всем мужчинам, которые крутились возле вас в Вильне и которые, как я думал, были в вашей жизни до меня.

«Если он ревновал меня, — Докки необычайно согрело его признание, — значит, я ему нравилась, очень нравилась сама по себе, а не потому, что он хотел добиться благосклонности Ледяной Баронессы».

Она знала, что мужчины могут быть собственниками и ревновать без любви, как это было с ее мужем, который любое проявленное ею внимание к знакомым — будь то обычный светский разговор или обмен приветствиями, — расценивал как измену. Но у Палевского не было причин считать ее своей, потому его ревность могла быть вызвана только чувством — пусть не любви, но и не равнодушия.

Эти мысли, как и его руки, которые делали что-то невероятное с ее телом, заставили ее почувствовать себя необыкновенно счастливой.

— И вот впервые после замужества вы оказались наедине с мужчиной, — продолжал Палевский, — который вынудил вас…

— Нет! — горячо воскликнула Докки, не желая, чтобы он думал, что заставил ее лечь с ним в постель. — Я сама этого захотела! Но я надеялась…

— Вы надеялись, что со мной будет по-другому, а я не оправдал ваших надежд?

— С вами — по-другому, — заверила она его. — Мне… мне очень хорошо с вами. Я сама виновата… — голос ее поник. И она тихо добавила:

— Мне очень жаль…

— Вы не виноваты, — сказал он. — Вы совсем не виноваты и не должны так думать. Ваш печальный опыт заставлял вас бояться и избегать близости с мужчиной. Потому мое нетерпение вызвало в вас невольный отпор. А я… когда вы оказались в моих объятиях, и я понял, что вы желаете меня, оказался не в силах контролировать себя. Но сейчас… сейчас мы попытаемся сделать все так, как надо.

Палевский нежно, но решительно повернул ее к себе и склонился над ней, и Докки опять почувствовала его пыл и желание…

На этот раз он был невероятно терпелив с нею и ласкал до тех пор, пока она не потеряла голову и не загорелась таким огнем, что забыла обо всех своих страхах и сомнениях. И она смогла дать ему наслаждение и сама получила небывалое удовольствие от новых ощущений, о существовании которых прежде не подозревала.

Изнеможенные, они заснули в объятиях друг друга. Но еще несколько раз он будил ее, и она с радостью принимала его ласки, не желая пропустить ни мгновения этой единственной ночи, когда они могли быть вместе.

— Барыня, вставайте, уезжать пора, — разбудил ее голос Афанасьича, глухо доносившийся из-за двери.

Докки с трудом разлепила веки и рукой попыталась дотронуться до Палевского, но нащупала лишь прохладные простыни. Она повернула голову в ту сторону, где лежал он. Его место было пусто. Докки мгновенно проснулась и медленно, подтянув ноги, села, озираясь, все еще в надежде, что он где-то здесь. Увы. В комнате не было ни его одежды, ни его самого.

— Встаю! — крикнула она слуге, не в силах поверить, что он ушел, ушел незаметно, пока она спала. На какой-то миг ей почудилось, что эта ночь с ним ей всего лишь приснилась, но смятая постель, впадина на подушке, где покоилась его голова, ее полное истомы тело — все говорило о том, что он был здесь, с ней, наяву.

Она медленно поднялась с лежанки (ей было больно даже пошевельнуться) и заходила по комнате, разминая мышцы, только теперь сообразив, что на ней надета ночная кофта. «Когда я оделась? Когда он ушел? — пыталась она понять. — Почему не попрощался со мной, почему не разбудил?..» Тут ей смутно привиделось — и это воспоминание стало оживать, как на рассвете — да, тогда в окно, меж раздвинутых занавесей, просачивался серый предутренний свет, — она была разбужена прикосновениями Палевского. Вернее, он уже был в ней… Докки покраснела, когда припомнила это. Как чудесно было ей, сонной, размягченной, ощущать те тягучие неторопливые движения, которыми он сопровождал свои объятия и поцелуи. Она будто парила в воздухе, пребывая в коконе неги и блаженства, созданном его теплом и силой. А потом — да, теперь она четко это видела — он, уже одетый, склонялся над ней и целовал ее, целовал долго, в губы, в шею, в грудь, и крепко сжимал в объятиях. Затем натянул на нее кофту, еще раз крепко поцеловал и вышел — не оглядываясь — на балкон, а она вновь заснула…

— Барыня, — в дверь опять застучал Афанасьич. — Я вам горячей воды принес. Тут у входа оставлю.

Он погремел ведром и ушел, а Докки, приоткрыв дверь, забрала воду и вылила ее в остывший чан.

«На моем теле нет ни одного места, которого бы он не коснулся, — думала она, поливая себя водой. — Как жаль, что мне приходится смывать следы этой ночи. Ах, как же прекрасна, оказывается, может быть близость с мужчиной! Нет, не просто с мужчиной — только с ним, с любимым…»

Она вспомнила, как стонала и трепетала в его объятиях, как изгибалось ее тело от его вездесущих губ и рук, как его чуткие и нежные пальцы ласкали ее там, где было так неловко, но так приятно их ощущать, и как — незаметно для нее — они вдруг оказались внутри, преодолев сопротивление ее к тому времени порядком расслабленных мышц. После этого он уже смог сам погрузиться в нее, и для Докки это полное слияние их тел стало подлинным чудом и откровением. Он будто растворился в ней и стал ее частью, и она обрела недостающую до сей поры долю себя.

«Ну почему, почему мы не встретились раньше?» — закручинилась она, невольно переносясь мыслями в свое прошлое, к ненавистной брачной ночи, когда было так много отвращения, боли и крови и когда ее преследовало чувство безысходности и отчаяния. Теперь она понимала, что все могло бы быть иначе, если бы…