Золотая лихорадка - Николай Задорнов

– Ну как, видал? – спросил его помощник.

– Видал.

– Теперь я пойду, вот я игрушку отнесу ребятам…

В рубку заглянула Дуняша.

– Здравствуйте! – сказала она.

Все заулыбались. И рулевой, и капитан, и сам Иван.

– Заходи, живо, а то снесет и прыгать за тобой придется, – ответил Иван.

Мальчик тер глаза.

– Уведи его, да побаюкай, – сказал Иван рулевому, – видишь, как его укачало. Посиди с ним.

Рулевой повел Семена в каюту. Капитан ушел отдыхать.

– Ты что грустна? – спросил Иван.

Дуня не ответила.

– Уходи ко мне от мужа, – сказал он.

– А разве так можно?

– А разве ты не видела, как на прииске люди живут?

– То на прииске!

– И всюду так. Теперь все можно…

– Нет, – ответила Дуня. – Нельзя.

– Все можно. Я уж тебе говорил, попы продажны. Мы с тобой уехали бы… Куда хочешь. Ну, скажи…

– Нет.

Иван видел, что она не гневается. Лицо ее не обманывает никогда. Ей приятно слышать все это. Казалось, она даже радуется – и словно отдыхает.

– Хочешь, я переложу руль, и пароход пойдет обратно, прямо в Хабаровку, полным ходом… На пароход – и во Владивосток… А оттуда…

Она молчала.

– Детей твоих бы я любил, как своих. Вместе с гнездом тебя выкраду.

– Поворачивай! – вдруг сказала она улыбаясь.

Иван стал перекладывать штурвал так старательно, словно он доставал воду из колодца. Волна рухнула в борт, рубка накренилась. Пароход обошел большой полукруг, Иван подал какую-то команду механику. Паровая машина заработала тяжелей, постепенно ход выравнивался. Опять застучало внизу веселей.

– Ты знаешь, я тебя всегда любил. С ранних лет.

Дуня подняла голову и смотрела куда-то далеко-далеко, поверх всего, островов и гор…

А Иван чувствовал, что его начинает бить дрожь и охватывает страх от небывалой робости.

Пароход на самом деле шел в другую сторону. Голубой огонь метнулся из ее глаз.

– А теперь… – сказала она, улыбаясь и ласково и печально, и положила свою руку в кольцах на его волосатую лапу на штурвале, – поиграли, и хватит… Давай обратно!

Иван крепко держал руль.

– Пусти, – сказала она и, ласково овладев его пальцами, отвела руки Ивана от штурвала и оттолкнула его.

Она сама встала к штурвалу, умело стала разворачивать судно и засмеялась. Подобрала юбки и как провалилась в люк.

Вошел капитан, а снизу, оттуда, где исчезла Дуня, появился рулевой.

«Паря, Дунька! – подумал Иван. – Осрамила меня перед всей командой! Хотя, кто что знает! Я учил, показывал, хвастался… Всем известно, что хозяин-промышленник, значит, купец, то есть самодур! Так показывают нас в театре, так знают все люди!»

Холодный ветер у Тамбовки в устье Горюна стал еще сильней. Под вечер пароход бросил якорь. Перекинули трап на берег. Китайчонок, посадив на спину Павку, запрыгал на холодном ветру по палубе, а потом, осторожно ступая разутыми ногами, пошел вниз по мокрому трапу.

– Это че же! Не мой ли внук? – воскликнул Спирька.

– Тятя! – обрадовалась Дуня.

– Иван! Эй, Иван! – крикнул Сильвестр.

– Ты заезжай к нам. Погости! – звал Родион Шишкин.

– Нет, некогда. Пароход ждут внизу.

– Отправь пароход. А сам оставайся, – сказал Родион.

Иван увидел, что к трапу сбежались женщины и девушки. Они обнимали Дуняшу.

Она повернула голову и посмотрела на Ивана, словно что-то хотела сказать ему своим долгим взглядом.

– А водка есть? – спросил Иван.

– Когда у приискателей водки не было!

– А вы давно оттуда?

– Да кто когда!

– Я только что! – сказал Родион. – Иди, друг!

– Что там? Кого еще убили?

– Никого больше… Да ты, чудак, сойди, погости у нас…

– Да лучше вы ко мне…

Мужики охотно пошли на судно.

– Это можно.

Поваренок расставил в салоне рюмки, закуску и графин с водкой.

– Слушай, ну зачем мы тут в клетке с тобой будем сидеть. Это же срам, пить из рюмок. Стыдно. И выйти нельзя. Живот схватит, и не втиснешься в этот ватер… Пойдем, слушай, ко мне, – говорил Родион пропустив несколько рюмок.

– Ну, ладно, паря! Уговорили! Я и сам по твоей Тамбовке соскучился. Пойти? А как пароход? Ведь я могу у вас загулять! Пароходу надо спешить на промыслы.

– Ну вот и хорошо. А то уж люди говорят, что ты боишься Горюна, что тебя, мол, бог тут когда-нибудь накажет…

Бердышов надел свою куртку с накладными карманами. У трапа он сказал капитану:

– Пусть команда сегодня отдохнет. Свежей рыбы возьмем утром в деревне. Здесь рыбачат еще. Если я задержусь, к своим поисковщикам поеду на прииск, то дам знать. Завтра пойдете без меня прямо в лиман к Петру Ильичу. Я сам доберусь до города.

Иван вошел в знакомую избу Спиридона, где так любил он, бывало, посидеть за столом… Тут все по-прежнему. Чистые стены из гладко отесанных бревен, та же самая лавка еще живет, тянется от дверей до переднего угла с иконами в тамбовских полотенцах. Дверь открыта в высокие новые комнаты в пристройке, и там слышатся детские голоса.

Спирькина жена Арина подала ему красную руку. Арине уже за шестьдесят. Ее лицо в глубоких дряблых морщинах, но она тонка и легка, подвижна, как девица. Лицо ее ожило и засветилось, как у Дуни. «Износа ей нет!» – подумал Иван.

– Тут плечами за стены не заденешь, как на пароходе, и дышится легко, – сказал Родион.

– Печь у нас всегда топлена. Давай вспомянем старое время, нам еще жить надо! – сказал Спирька.

– Нет, Иван любил гулять не у тебя, а у меня, – ответил Родион.

– Ну, это пустяки! Это вы тогда дурили… Что же у тебя хорошего! Только что он с Горюна пьянствовать к тебе приезжал…

Дуня вышла и что-то шепнула матери.

Арина уже заметила, что дочь словно не в себе. Принесли кислой капусты с брусникой, грибов, ягоды. На столе появились открытые консервы, сушеное и копченое мясо, рыба. Задымились горячие пельмени.

Мужики чокнулись и выпили по стакану.

– Мне на прииске не нравится, – сказал Спиридон и стал закуривать. – Больше на золото не пойду. Грязная работа. Да и все говорят, что скоро бражку разгонят. Там преступления начались.

Мужики разговаривали то шумно, то тихо… Время шло. Дуняша исчезла, отвела детей в баню, вымыла их, уложила и сама прилегла. А в избе все говорили и говорили. Помянули, что делается и как живут люди в тех городах, где был Иван.

Но разговор все возвращался к здешним событиям.

Дуне не спалось. Мать пришла и прилегла на кушетку под зеркалом. Дуня услыхала через открытую дверь, как Родион вдруг громко воскликнул:

– Давай, зови девчонок, девок ли… Пусть поют. Давай гулянку устроим, помнишь, как тогда…

Арина вздохнула, как бы говоря дочери, чего, мол, только пьяные не затеют. Тяжкое это дело, управляться с пьяными мужиками.

– Но тогда у нас и девок не было песни петь, девчонок маленьких согнали, как в полон. И они нам пели. А теперь Тамбовка славится на весь Амур… Какие красавицы у нас произросли.

– Высватанные, – сказал Сильвестр, – то есть привезенные.

– Нет, свои… Ну, давай, соберем всех песни петь и посмотрим, какие лучше. Пусть поют!

– Нам уж недолго жить осталось, пусть ублаготворят! – поддакнул Спирька.

Дуня всегда помнила, как еще девчонкой однажды подняли ее ночью со сна. В избе у Родиона была гулянка, и пели хором и плясали, кто-то играл на бандурке. Иван, вернувшийся с Родионом с Горюна, сильно пил, но пьян не был, как всегда, и потянул вдруг ее плясать. А потом…

Только лишь потом узнала Дуня, почему в тот вечер мужики были какие-то странные, как чудные.

А Иван тогда так разгулялся, развеселился, так ожил, что стал шутить с ней, с девчонкой, как с ровней, как с девицей. Он был и красив и удал, ловок. Она помнила, как его качнуло, пьяного, как он потянулся к ее шее, и она поняла, что он бы хотел ее поцеловать. И ей захотелось испытать этот поцелуй. А он отвел голову и разогнулся. Сам же Родион тогда крикнул: «Молоденькая, а как ожгла!» В самом деле, сама того не зная, она и его и себя ожгла. А пьяные мужики подогревали ее своими шутками. С тех пор она стала многое понимать…

Ветер стихал на дворе, но было холодно, Дуне казалось, что сейчас опять все так же, как было в тот вечер. Но теперь уж она не неразумный птенец, не босая белобрысая девчонка с тоненькой шеей и детскими ручонками. Она еще в детстве слыхала рассказы про Ивана, как он первый пришел сюда, когда еще никого не было, и как жил. Ей казалось, что сейчас словно вернулось то время.

«Куда ни шло!» – подумала она.

– Я, мама, выйду, – сказала Дуня, и, глянув на себя привыкшими к потемкам глазами в висевшее на стене над кушеткой большое зеркало, она расправила платье и вышла к мужикам, немного жмурясь от света.

Их было пятеро, и с ними сидел гольд Дюка.

– Смотри! Дочь! – с гордостью сказал Спиридон.

– Отец у нее Лосиная Смерть, а она Смерть Мужикам, – сказал Иван Карпыч и махнул рукой с таким видом, словно Дуня вошла, чтобы всех сокрушать.