КОНСТАНС, или Одинокие Пути - Лоренс Даррел

— Как убежденная фрейдистка я скомпрометирована. С этой точки зрения и я, возможно, еврейка.

— Знаете, что сказал бы Обри? — вмешался Сатклифф. — Он сказал бы, что вы занимаетесь, как говорят американцы, «массажем души». Ну как можно подвергать анализу Психею, не принимая во внимание Купидона?

— Вот и Фрейд говорит то же самое.

— Правда?

— Конечно.

— Но ведь Купидон всего лишь инвестор, а не бог.

— Это совсем другая материя.

— Замечание в духе Люцифера, насколько я понимаю.

— Я не это имела в виду.

— А как насчет либидо?

Констанс тяжело вздохнула и решила не пороть горячку. Она встала.

— Пошли, я хочу есть.

Довольный Аффад тут же вскочил со стула.

— Я собирался предложить то же самое. Куда пойдем?

— Куда-нибудь, куда мы сможем подойти попозже и выпить с вами кофе, — проговорил Сатклифф, — прежде чем откроется моя контора.

«Старая баржа» — вот какое название всем сразу пришло на ум — судно, переоборудованное под ресторан и поставленное на якорь рядом с набережной, в той ее части, где были элегантные и ухоженные сады. Ресторан находился в центре города, не слишком красивый и не слишком дорогой, но от него было рукой подать до посольства. Оставив биллнардистов — так Тоби назвал себя и Сатклиффа, — Констанс и Аффад поехали на «Старую баржу», вдруг непостижимым образом застеснявшись друг друга. Понять это было невозможно.

— Я знаю, — наконец произнес Аффад. — Все потому что ты мне неожиданно показалась совсем другой: опытной соблазнительницей и отличной актрисой, слишком красивой, и потому — опасной.

— Опасной для кого?

— Для меня! Для всех!

— А мне вдруг показалось, что я должна побыть одна, без тебя, чтобы получше разобраться в тебе; после ланча я покину тебя и отправлюсь в клинику

— посмотреть, как там справляются с моими прежними пациентами.

— А ночью?

— Ночью я буду спать в моей квартире — одна.

Он еле слышно разразился целой тирадой из ругательств — на французском, арабском, греческом, английском, но почему он это сделал, объяснить бы не смог, — эта брань никоим образом не относилась к Констанс, исключительно только к его непонятной робости. И как раз в тот момент, когда ему больше всего на свете хотелось выглядеть светским человеком, искренним, но при этом вполне цивильным.

— Что ты бормочешь? — подозрительно спросила Констанс.

Покачав головой, Аффад ответил:

— Я ругал себя за неловкость. Купил бы билеты на концерт, тогда мы могли бы быть вместе и в то же время не замыкаться только на себе.

Надо ли удивляться, что обоим расхотелось есть. Правда, Констанс оправдывала себя тем, что совсем недавно приехала из голодающего Авиньона и еще не привыкла к женевскому изобилию. Тем не менее, она выпила пару рюмок неразбавленного виски — и ему это не понравилось. Довольно скоро к ним присоединились биллнардисты, которые, как всегда, были поглощены своими бессвязными спорами.

— Только потому, что наш старый друг Блэнфорд собирается прибыть сюда, Робин разыгрывает из себя второго Эйнштейна, желая эпатировать его. На зеркале в ванной комнате он написал губной помадой Е=mс2, а под этой формулой поместил пояснение: ЭРЕКЦИЯ РАВНА МЕДИТАЦИИ УМНОЖЕННОЙ НА СОГЛАСИЕ В КВАДРАТЕ. Этого ему показалось недостаточно, на зеркале в холле он сделал еще одну надпись: МЕДИТАЦИЯ, ПОДЕЛЕННАЯ НА ПРЕЛЮБОДЕЯНИЕ, РАВНА МАССЕ, ПОДЕЛЕННОЙ НА СИЛУ, ПРОИЗОДНУЮ ОТ РЕИНКАРНАЦИИ. Не думаю, что Блэнфорд или Эйнштейн одобрили бы эти формулы, но что сделано, то сделано.

— Это результат моих научных изысканий, — с напускной скромностью произнес Сатклифф. — Не представляете, какая скука быть игроком в крикет. — Он намекал на своего знаменитого тезку,[204] теперь уже почетного пенсионера. — А что если сменить катафалк, пока он в пути? Почему бы не стать Джеком Потрошителем или еще какой-нибудь экзотической личностью? Я спрошу Обри, когда он приедет, как он к этому относится.

— Вы собираетесь с ним встретиться? — не скрывая любопытства, спросила Констанс.

— Конечно же собираюсь, если вы отвезете меня к нему.

Однако Констанс не поверила. Почему-то ей показалось, что он постарается избежать встречи. Поддавшись порыву, она решила пойти домой и лечь спать, но едва переступила порог своей квартиры, жуткое одиночество чуть не задушило ее. Она позвонила Аффаду, и он приехал — так быстро, что это показалось ей чудом.

Они долго смотрели друг на друга, а потом, не говоря ни слова, вышли на улицу и сели в автомобиль. Он чувствовал, что ему трудно дышать, и, к тому же, он сильно побледнел. Приехав в отель, они вызвали лифт и, все еще не произнося ни слова, отправились в его номер, где он тотчас сдвинул шторы, чтобы изгнать дневной свет, тогда как она в одно мгновение разделась и бросилась в его объятия. Констанс была до того возбуждена, что жаждала пережить своего рода искупление, и прошептала сквозь стиснутые зубы:

— Fais-moi mal, chéri. Déchirez-moi.[205]

Причинить ей боль, впиться ногтями в упругое тело — он был не против, но хотел дождаться подходящего момента, когда совпадет ритм их дыхания. Из-за него они того и гляди пустят на ветер бесценный оргазм! Он распылится, как ртуть из разбитого термометра…

— Ты нарочно отступаешь! — со злостью крикнула она и расцарапала ему спину.

— Да нет же, Констанс!

Она стала хохотать над их торопливостью, над беспорядочными движениями, а потом смех обернулся слезами, и она спрятала лицо у него на плече, оставив на великолепной смуглой коже синяк. Две руки, две ноги, два глаза… аппарат для пресыщения и счастья. Tristia![206] Каким же нескончаемым ученичеством стала для нее любовь — не слишком ли серьезно она относится ко всему? А тут всего лишь красота и наслаждение. Мысленно Аффад сказал себе: «Такое чувство, будто медленно опустошаешь медовые соты. О Святая Энтропия — даже Бог распадается и растворяется. Ах, моя бедная мечта о преданной любви, которая больше невозможна из-за устремлений современных женщин».

Неожиданно он влепил ей пощечину, а потом, прежде чем она успела опомниться от удивления и боли, лег на нее, удерживая ее за руки, и вошел в нее. Чтобы она не кричала от ярости и раненой гордости, он закрыл ей рот поцелуем. На сей раз не было никаких сомнений в том, кто хозяин положения, ибо он раз за разом овладевал ею, вызывая оргазм за оргазмом, подвергая вожделенному наказанию. В какой-то момент она перестала сопротивляться, смирилась с ролью рабыни, понимая, что ее абсолютное подчинение скорее утомит его и вновь бросит к ее ногам. Очарование этой внутренней уступчивости возбуждало его невыносимо долго; и потом он сказал ей, что ему казалось, будто он весь обмазан медом, привязан к муравьиной куче, и муравей за муравьем неторопливо откусывают от него по кусочку. Так шло время, пока оба, вымотавшись вконец, не заснули.

— Я знала, что так будет, — много позже проговорила Констанс, расчесывая перед зеркалом волосы. — Я, правда, знала, что могу завоевать тебя… Какая же я дура! — добавила она.

Теперь почти каждый день они вместе обедали в ее квартире, и ей пришлось демонстрировать свое кулинарное мастерство, которое оказалось довольно высоким — для одинокой женщины, Аффад оценивал и хвалил по достоинству, не скупился на похвалы. Потом он помогал ей собирать посуду, чтобы оставить служанке, и немного играл на маленьком сладкозвучном пианино, которое иногда скрашивало ей грустные минуты. На нем громоздкий Сатклифф, вздыхая, погружался в мелодии Шопена. Аффад играл не так хорошо, как она, тем лучше!

— Ты была счастлива в детстве? — поднимаясь, спросил Аффад. — Я, наверное, был, потому что ни разу не задавал себе этого вопроса. Я стоял между папой и мамой и держал обоих за руки, словно стоял между королем и королевой, между богом и богиней. О чем вообще можно было сожалеть и в чем сомневаться! Я жил, как во сне, и в самой глубине души мне кажется, что я и теперь еще так живу. Да, так оно и есть. Себастианн, — тихонько произнес он имя, которое не любил слышать из уст других.

Погруженные в свои мысли, они прямо в одежде лежали рядышком на кушетке.

— Знаешь, — сказал Аффад, — война медленно, но все же идет к концу. Италия вывернулась наизнанку, как рукав пальто. Я просмотрел все отчеты. Теперь нам известна дата высадки союзников в Европе. Это обязательно произойдет, все силы будут задействованы — немцы уже знают. И теперь, пока их еще не сломили, они будут вести себя намного отвратительнее. Прав был Тацит,[207] он совершенно точно описал характер этой нации. А англичане держались великолепно; не знаю уж, чем мы сможем их потом отблагодарить…

— А что будет потом — каким ты представляешь мир потом?