Куприн — мой отец - Ксения Куприна

Наш душевный привет и низкий поклон Елизавете Маврикиевне. Кису поцелуйте и скажите ей, что тут нет ничего хорошего: ни винограду — кисл, ни яблок — дерево, ни арбузов — резиновые, ни дынь — как сыр. А мыло — сало. А духи — химия. Было бы мне на 23! Подошел поставил, а он уж вышел. Ну крепко жму руку и обнимаю.

     Ваш Ив. Шмелев.

К 5–6 окт. прибудем-таки.

Ал. Ив.!

Огрызнитесь письмецом! И что есть нового в литературе! А идет зима — скверно!

Не слыхал? Будто в Париже чудач-ва! В Германии все загнивает.

В. письмо получил, спасибо».

«19/6 сент. 23 г. Грасс.

Очень был рад получить письмо от Вас, дорогой Александр Иванович! В двух словах изобразили „свору с бедрами и „алером““. О, этот алер! и тут на каждом шагу, и даже иные русские, желая показать свободу в разговоре, тоже жарят себе — алор да алор! Думаю, что это вроде франц. е. м.! О „Яме“ Вы не того, не преуменьшайте славы своей. Впрочем, Вы расточительный человек, знаете, что у Вас может быть — сидит в Вас! — полтора десятка романов, и Вы так неглиже! Конечно, успех! И дай Вам еще вдесятеро, и всем французам чтобы тошно стало! О Вас вон даже в медитерранском Эклерер — мсье Фаро сказал — самый любимый во Франции русский писатель, имеющий больше всего адмираторов и аматеров! Гвозданите романище! рыссыпьте в нем кремни и жемчуга духа своего российского и человеческого! Садитесь и пишите! Вы сейчас „на струе“, прикормка сделана, бор бу-дет! Шесть тысяч, а я думаю, что и все десять — в два месяца — это… фейерверк!..

Медведь Вы Великий. Двиньте из берлоги, берите перо в сосну, бумагу в добрую пашню! Я по Вас стосковался. Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я — разве уж так весело? На миг забудешься… А сижу я наверху у себя, сползал для отправления естественных надобностей, как-то перекусить от трудов моей Оли, которая совсем не отдохнула. Никуда не выбираюсь, к американцам не езжу, ибо на авто денег нет, а раза три в день пойдешь в сад виллин и так с часочек лазаю под кедрами ливанскими, все дырки излазаю, подбираю орешки. Подбираю орешки и думаю краюшком. Тут то жук дохлый попадется, то муравей необыкновенный, крыловский, то змеиное испражнение увидишь, то синичка цилькает возле, а то раз сорока за мной все ходила — должно быть, и за человека не считает. Вот и „отдых“. И таким манером набрал я орешков ф. 6! Буду Вас угощать! А еще один адмирал дал мне русских огурцов! Посадил 13 авг., и теперь такие экземпляры! Вчера опыление первому совершил! Садовник здесь, мосье Франсуа (ни туа, ни суа) покачал головой — 5 недель? — Не-пе-па зетр![21] Я, может быть, посолю огурцы даже, но всего 5–6 растений! И ежели мне удастся произвести один, то… но молчание! И еще жил у меня крол Васька! исторический крол! сколько с ним историй было… и свадьба была, и… после брачной ночи… украли его итальянцы. Мог бы трагический рассказ написать, поучительный! Пишу Вам все сие, чуя и зная, что Вы любите природу и понимаете ее! Я тоже ее люблю. А кому же еще я и скажу-то! Я да Оля. Мы любим. Я тут нашел калеку, заброшенный георгинчик, — заставил, подлеца, цвет показать! Вот и вся моя компания. А парк большой. В каждом уголочке что-нибудь свершается. А-ах, дорогой друг! Какие тут хутора да дачи!.. На чужом поле русские огурцы рощу, скоро уеду, и будут англичане стоять над моими лунками и думать — что такое?! Эх, если бы у меня здесь было 100 саж. земельки с конурой! И я бы тогда — алер кричал храбро! Я бы был независим. У меня бы и огурцы к водке были, и красненькие, и картошка, и был бы я Гарун аль Рашид! А на булку-то бы я достал! Нет, у меня в жизни всегда ступеньки: только ногу поставишь — по голове оглоблей!..

Скоро и в Париж! Прощай, орешки! Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Я не на шутку по Вас соскучился. Доживаем дни свои в стране роскошной, чужой. Все — чужое. Души-то родной нет, а вежливости много. С Мережками (Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус. — К. К.) у меня точек прикосновений не имеется, не имелось и не будет и не может иметься. Они с самым Вельзевулом в бою пребывают извечно и потому с людьми пребывать разучились. Милые люди, ничего. К огурчикам подойдут: это… что же?!. Ах, скажите! Болеют попеременно, понемножку, ездят не иначе, как в первом классе, иногда даже милы. Ивана Шмелева, кажется, для них не существует. А я лорнетов не люблю. С Иваном Алексеевичем (Буниным. — К. К.) отношения самые добропорядочные, особенно за обедом. Русской литературы не существует вообще. Ну, был Пушкин, ну, Тургенев, Толстой… Да еще Чехов, который, помню, и т. д. Ну, немного расходимся. Для меня существует и современная. Это иногда является остреньким соусом для кабачков. А в общем — все благополучно. Если случится еще год жить, замахнусь-ка я на Океан! на лето, найти бы нору какую, где ходить босым бы, а есть ракушки и салат, с хлебом. На триста франков в месяц. И стал бы я про море сказки рассказывать. Но… влекут меня „иные берега, иные волны“. Для Кисы напишу непременно про „Ваську“. Тряхну стариной. Елизавете Маврикиевне низкий поклон и душевный привет. Оля такожде. Как приедем — алле силь ву плэ в нотр[22] салон на Швер, и Вы много-много расскажете любопытного…

А в общем это лето ничего особо приятного не дало. Пил гнусный мар, но зато закусывал капорцами „своего заводу“! Нашел в парке и так их закусил — в затылке мороз. От головной боли помогает. А я жду от Вас письмеца — до отъезда, а оный состоится 8–9 октября. Ибо если раньше уехать, — совесть меня будет мучить. Хотя я ни в чем не виноват. Но… надо довершить сезон. Жалею, что не видал Парижа летнего. Все у меня плохо, на душе-то. Ну, да будет с Вами и Вашими Христос бог, но Христос русский, благостный, благостный, а не какой-нибудь декадентский!

     Крепко Вас обнимаю. Сердечно ваш Ив. Шмелев».

Письма отца к Шмелеву мне удалось найти только за 1932 год — всего два. Они носят чисто деловой характер. Куприн работал тогда в «Иллюстрированной России», и ему часто приходилось исполнять сложную и неблагодарную роль посредника между не совсем честными издателями и нуждающимися писателями.

Вот эти письма:

«1. III.32 г.

Дорогой Иван Сергеевич,

Не писал Вам долго потому, что пришлось и лбом, и ребрами, и затылком биться, отстаивая наш условленный франковый гонорар. Рассказ Ваш прекрасен. Он, конечно, заслуживает высшего максимального гонорара. Но этот проклятый кризис и обнищание подписчиков и т. д. и т. д. до известной степени оправдывают издателей, свертывающихся, как улитки.

Думаю на днях приехать к Вам на Соловьиную горку. Можно ли? Обскучился по Вас.