Охотники за каучуком - Луи Буссенар

Увы! Несчастная любовь самая прочная.

Итак, бывший служака, вынужденный зарабатывать на жизнь уроками фехтования, нередко заменяя клинок палкой, повстречал в один прекрасный день театральную труппу, собиравшуюся на гастроли в Южную Америку. Возглавлял коллектив его давнишний приятель. Он предложил Маркизу ангажемент[148], и тот недолго думая согласился. Молодого артиста предупредили, что заработки у него будут существенно ниже стипендии тех, кого посылает Национальная музыкальная академия. Придется, сказали ему, вносить некоторое разнообразие в привычные жанры и амплуа, играть и драму, и комедию, и водевили, может, даже пантомиму[149], петь в опере и в оперетте. Кроме того, быть собственным костюмером, а по необходимости и декоратором, и рабочим сцены, и осветителем!..

С Маркиза, сытого по горло уроками фехтования, к этому времени слетел всякий апломб[150]. Он просто ответил: «Идет» — и так же запросто поднялся на борт парохода в Поилаке.

Прежде чем мы встретились с ним на палубе «Симона Боливара», молодой актер целых три года колесил по Бразилии, познав превратности судьбы.

О внешности Маркиза можно сказать, что это был лихой молодец невысокого роста, лет двадцати семи — двадцати восьми, с умным лукавым лицом, освещенным серыми хитровато поблескивавшими глазами. Только добрая улыбка, почти всегда игравшая на губах, смягчала общее выражение, которое могло бы без нее показаться язвительным.

Всегда веселый, настроенный оптимистично, считающий, что нет худа без добра, Маркиз презирал нищету и бурно радовался удачам. Прекрасный товарищ, золотое сердце, философ поневоле — как всякий, кому приходится ежедневно становиться то высокородным сеньором, то лакеем, то благородным отцом, то первым любовником[151]. При всем при том бесстрашный, как истинный француз, честный, надежный, как сталь, — вот каков был по своей натуре наш новый знакомый.

Оба его спутника на первый взгляд проигрывали ему в выразительности и яркости. Старший — высокий крупный мужчина лет сорока, черноглазый, с густыми черными бровями, как у предателя в мелодраме[152], и с чисто выбритым сизым подбородком. Правда, теперь, когда две недели уже им не приходилось бриться, обветренная кожа его лица покрылась густой колючей щетиной.

Звали его Жорж Раймон, он исполнял роль благородного отца или басовые партии[153], смотря по необходимости. Грузный, апатичный, Жорж был в глубине души прекрасным человеком, хотя внешне производил не лучшее впечатление — пузатый, с бычьей шеей, огромными волосатыми руками, обыкновенно меланхоличный и молчаливый. Он чувствовал приближение старости — голос садился, годы летели, и бедный артист уже не мог глядеть в будущее без страха.

Другой — высоченный детина тридцати пяти лет, эльзасец, на длинных, как у водомерки[154], ногах. Он мог бы поспорить худобой с грифами контрабаса и музыкальностью со струной. Волосы же его своим светлым оттенком не уступали соломе.

Мягкий взгляд бледно-голубых глаз с сиреневым отливом придавал всему облику этого артиста удивительно благодушное выражение, оттененное наивной стеснительностью. Даже привычка выступать каждый день перед публикой не прибавила ему развязности.

Звали его Фриц, как почти всех эльзасцев, он довольно мило мог пропеть весь репертуар, играть на любых инструментах и даже сочинять по случаю легкую музыку, имевшую иногда успех. Думаю, нет смысла уточнять, что этих трех актеров связывало нечто большее, чем обычные приятельские отношения, — настоящая искренняя дружба, основанная на взаимном уважении, стала прочнее булата после пережитых вместе испытаний.

Кроме того, столь различные натуры неминуемо должны были проникнуться взаимной симпатией, по закону притяжения противоположностей.

Как бы ни были актеры закалены превратностями бродячей жизни, можно без труда представить, в какую пучину горя погрузили их недавние ужасные происшествия.

Единственным утешением им служило сознание того, что их несчастные подруги благодаря вмешательству благородного защитника оказались в безопасности и избежали плена, возможно, сурового и длительного.

Довольные тем, что, по крайней мере, страдают только они, уверенные в своих силах и опыте, актеры надеялись, что выпутаются из самой сложной ситуации. Вскоре друзья воспрянули духом, хотя в первый момент чувствовали себя убитыми или, как выразительно высказался Маркиз, «пришибленными».

Между тем им следовало собрать в кулак всю свою волю, поскольку в деревне их ждали суровые испытания.

Едва прибыв на место, Диого велел отвести пленников в просторную хижину, которую он насмешливо прозвал «французским кварталом». Здесь им предстояло жить.

В хижине уже было трое постояльцев, причем отвратительных: трое каторжников.

Учитывая предшествовавшие появлению новых жильцов события, трудно было ожидать от бандитов сердечного приема.

— Смотри-ка. Еще народ подходит, — заметив актеров, первым вступил в разговор господин Луш.

— И при багаже! — добавил противным голосом Красный.

— В общем, публика что надо, — заключил Кривой.

— Ого! Да здесь уже кто-то есть! — радостно воскликнул Маркиз. — По-французски говорят!.. Наверное, земляки… Здравствуйте, господа!

— Здравствуйте! — проворчал господин Луш, с трудом повернув в гамаке свое истерзанное тело. — Вы из нашей компании, а? Откуда, спрашиваю?

— Разумеется, оттуда… мы пришли издалека, из далекого далека, — ответил Маркиз. И пропел:

Там, в далеком далеке, на краю земли.Там, в далеком далеке, где мой Люксембург…

— Что это с ним? Сбрендил? Вас спрашивают еще раз, вы с «соленого лужка»?

— Хм!

— Сколько оттрубили, пока не смотали удочки?

Поскольку актеры никак не могли разобраться в тонкостях воровского жаргона, господин Луш презрительно добавил:

— Тьфу! Это фраера́! Они сроду никого не замочили. Ни карман обчистить не могут, ни часы стянуть, ни квартирку обработать.

— И что из этого? — Маркиз захорохорился, что твой петух, когда разъярится.

— Что?.. Да ничего. Вы не из наших. Сразу видно… Будете нас слушаться.

— Эй, старик! — обратился к нему возмущенный таким приемом и попыткой запугать их Маркиз. — Это ты будешь вести себя прилично. А не то я переломлю тебя пополам, как спичку. Мы здесь не по собственной воле, придется смириться и не осложнять друг другу жизнь. Худой мир лучше доброй ссоры.