Соленые радости - Юрий Власов

Повторяю резко: «Вперед!» Пес суется вперед и замирает. Ловлю его взгляд: беспомощный и виноватый.

Подхожу к кусту. Как будто нет ничего. Как же крепко сидят!

Куст просторен и напрочь заплетен ветвями. По земле пряди седоватой травы. И куст и эта трава подергивает синева. И в этой синеве уже расплывчато неверны и этот куст и эта трава.

Веду по веткам сапогом. Пес вламывается в куст, но тут же шарахается назад. Я оглушенно кручу головой. Я готов к этому и все равно это так неожиданно! Вижу, как, огрызаясь, припадает на передние лапы пес. Как шкура вдруг обтягивает его череп. Так туго обтягивает, что проступают черепные кости. Удар веткой выворачивает по-тряпичному дряблое ухо беловатой изнанкой наружу.

Летят оборванная листва, пух. Сбычась, жду, когда распадется это живое месиво передо мной.

Пять больших птиц разделяются над кустом. Вижу ладно и добротно скроенное оперение – это матка.

Большие синие птицы с узкими серповидными крыльями ложатся на воздух. Их движения очень медленны, но они быстро съеживаются в размере. Крылья туго подминают воздух. Синее марево воздуха.

Тетерева заворачивают на солнце. У него ясный огненно-белый зрачок в ореоле рыжеватого истечения жара. И оно совсем не слепит. Птицы рассыпаются веером. Перебрасываю стволы на другой конец веера, чтобы не поразить матку. Без нее остатки выводка погибнут.

Слышу толчок. Уронив крылья, птица падает. Движение еще несет ее вперед, но сама она уже безвольна. Я видел, как дробь взъерошила перья.

Перебрасываю стволы. Сливаюсь с ружьем в «поводке». Птица срезанно валится вниз. Слышу приглушенный удар – и эта тоже намертво.

Выхватываю патроны из куртки. Это на всякий случай, скорее инстинктивно – там не подранки. Эжектора с чмоканьем выбрасывают гильзы. В лицо пыхает пороховой дымок. На бегу закладываю патроны. Пес уже там. Расставив передние лапы, бьет мордой в траву.

Кричу: «Нельзя!» Пес ворошит птицу. Пытается схватить и тут же брезгливо роняет. Он частенько жует птицу. Из-за этого у него полевой диплом не первой, а второй степени.

– Нельзя! – командую я.

Перо под крылом птицы растрепано зарядом. В неподвижно-зеркальных глазках еще жизнь. Оцепенелость последнего мгновения жизни. Поднимаю ее. Пес привстает на лапы, тычется носом. Птица горяча и безвольно расслаблена. Засовываю ее в ягдташ.

– С полем тебя, старина, – говорю я и треплю его:- Молодец! – Он увертывается от ласки.

Что это?! Что?!

Неужели прозевал?! Неужели это уже поздно?!

Как же тяжел этот шум! Он обрывает сердце. Я цепенею.

Сколько же их?! Как же я не стал их искать? Они же должны быть там?!

Я легок и невесом, и есть только одно тяжелое сердце. Я весь только одно это сердце.

Медленно, неправдоподобно медленно воздух разрывают удары тяжелых крыльев. И я, цепенея, в то же время собран и точен. Я не отдаю отчета в своих движениях. Я сбиваю предохранитель вперед. Перехватываю ружье. Круто разворачиваюсь. Подаю плечи с «поводкой».

Слева и справа над кустами птицы. Две – метрах в семидесяти: стрелять бесполезно. А одна – метрах в сорока и вот-вот окажется за выстрелом.

Бью навскидку, не успев принять стойку. Птица не изменяет полета, но потом замирает и, продолжая работать крыльями, валится хвостом вниз. У самой земли накрываю ее вторым выстрелом.

– Ищи! – командую я. Но команду можно было бы и не подавать. Пес прыжками идет к ней. Если даже подранок- не уйдет. Пес придушит. Еще не было случая, чтобы от него уходили подранки. Но сейчас там не подранок. Я видел, как дробь трепанула птицу.

«Славно, – думаю я. – Не было охоты, а вот теперь такая…» У меня дрожат руки. Сколько не охочусь, а вот в эти мгновения… Я улыбаюсь. До чего ж приветливо это солнце!..

Перезаряжаю ружье. Славное у меня ружье. Пальцы залипают пухом и кровью. В бок толкается тушка сбитого тетерева, одергиваю ягдташ.

– Подать!-кричу я.

Вспоминаю свои выстрелы: почти не брал упреждений, кроме последних. Но тогда вынос был необходим. Достал-то ее метрах в пятидесяти.

Пес развалисто трусит ко мне. Принимаю птицу и хвалю его. Вот кого я завалил на пределе: петушок. Молодой петушок. Маховые перья робко зачернили крылья.

До чего ж приятно на ветру! Славная нынче охота.

Иду к кусту под сосенкой. Заглядываюсь на солнце, игру ветра в кустах, сизовато-красные капли клюквы в стеблях.

Эта птица застряла в ветках. Выстрел поразил ее в брюшко. Пес воротит морду. Он не выносит этого духа. Когда дело сделано, птица теряет для него интерес, а запах ее отвратителен. Он никогда не ест дичь, сколько я ни предлагал ему сочных отварных кусочков. Лягавые этим отличаются.

– Славно ведь, старина? – Я глажу его. Он уворачивается. – Ладно, ладно…

Я показываю направление:

– Попытаем счастье, а? По-моему, ты в этой роще пуганул еще выводок. Пошарим, а? Вперед! – И я поворачиваю к кустам к гряде леса перед озером.

Забавные эти кусты, как в парке. Вроде нарочно рассажены и подстрижены. Озолоченно струится листва под солнцем. Вороны тянут над холмом. Успокоенно отодвигается куда-то в глубь сердце. И опять тишина разливается в воздухе.

Эта синева неба, блеск солнца, покойная лень в каждой подробности!..

Не успеваю понять, что случилось, но я сжимаюсь и ступаю сторожко, бесшумно. Пес не «челночит»! Он спотыкается, делает потяжки. Пружинится на шорохи. Выпуклы и кровавы белки его глаз.

И снова я погружаюсь в голубоватую смазанность предметов. Я бесплотен и горяч. Ружье лежит в руках ладно и чутко к любому движению пса. Я ложусь в эти движения. Я неразделен с ними. Слышу и воспринимаю мир по-звериному настороженно.

Опоздал! Не может быть! Что это? Опоздал?! Ружье у плеча. Щека липнет к прикладу. И пес, и я поворачиваемся мгновенно. Но как он успевает забежать назад? Я так и поворачиваюсь с ружьем у плеча, не поняв, что случилось.

Птица пропустила и вылетела позади почти бесшумно. Ветер скрадывал шум, дул в лицо. И когда уже крылья вынесли ее высоко и она стала набирать скорость, мы услышали ее. И когда еще глохнул выстрел, а птица на мгновение раньше замерла и потом, отвесив шею, рухнула, я уже слышал разнобой многих крыльев.

Птицы разлетались во все стороны. Мы тонули в треске крыльев. И я даже уловил квохтанье старки.

Этот выводок, очевидно, разбежался до того, как мы вышли на него. И я понял, почему пес зеванул первую птицу. Он шел на другие запахи, а этот сносил ветер.

Я сшиб старого петуха. Бог знает, как он оказался с этим выводком. Он был смолисто-черен и велик. И крылья его широко загребали воздух. И больше не было зарядов, а перезаряжать было поздно. Я стоял и смотрел, как птицы буквально брили кусты. И все они были синие. Большие синие птицы.

После я взял в этом выводке еще двух тетерок. Я мог бы взять больше, но этого было достаточно.

Я выбирался с болота на холм и вспоминал выстрелы, и как грузно, подкошенно падали птицы, и как, взлетая, открывали светлую опушь под крыльями. Это была славная охота.

Я выбрался на холм. Здесь, на склоне, у самой подошвы, трава была такой высокой, что набивалась колосьями в сапоги. И вся желтилась корзинками пазника – я ловил их на ходу. Корзинки были очень податливые. Мягкие и нежные, как губы женщины. И я, сорвав цветок, мял его пальцами.

Выше склон тоже не был распахан, но трава хранила следы второго покоса и пазник уже не попадался. Белая кашка ершилась из травы.

У края жнивья я скинул мешок, ягдташ, положил ружье и сел. Здесь было еще тише. Пылил ветер в стерне. Небо разметалось надо мной потерянно-далекое, холодное, колодезно-таинственное.

Пес с кряхтеньем повалился возле меня, положив морду на сапог. Он тут же забылся и в забытьи колотил меня лапами и по-щенячьи жалобно взвизгивал. Морда у пса сморщенно-брылястая, и во сне он настороженно поводил ушами.

Я облокотился на мешок. Снова цепь озер сливалась с горизонтом. И в клочках земли по матовой глади, и на горизонте – везде размывчато-сине стояли леса. А на полях по холмам топорщилась щетина жнивья, горбато выделялись скирды и бесшумно пылила дорога. Пыль эта пожаром клубилась от холма к холму. И совсем пропадала в лощинах. А с синих далей – во всю ширь и до самых небес – наплывал воздух, у которого был вкус ключевой воды. И горизонт был одет в эту синь таежных перекатов. И острая тоска звала за эти перекаты, обещала чувства особенных радостей и тропы навстречу незаходящему солнцу.

И птиц, и охоту, и азарт – всего лишала значительности эта необыкновенная раздвинутость горизонта, нераздельная слитность этой дымчатости горизонта и таежных далей, простора полей, глубина неба и покачивание колосков, пощаженных валками машин. Я смотрел на эту землю будто впервые. И солнце не слепило меня, когда я смотрел на него долго и в упор. И я видел, как изливается его жар. Я видел это горячечное мерцание воздуха, это изменение яростности лавы в ореоле солнца, эту линялость неба вокруг четко-раскаленного и правильного диска. И кузнечик на одной ноте, высоко, исступленно стриг мольбой воздух.