Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

– Долго я тебя слушал, слушай меня теперь. Или ты покоряешься царю, желающему тебе добра, или изведаешь мучения и будешь гоним до самой смерти.

– Сколько мне еще жить – один Бог знает, да уж много меньше, чем прожил. Мне, господин, вечная жизнь дорога. Не променяю на стерляди, на шубу мягонькую.

– Поглядим, как теперь заговоришь. Дюжину ему отмерьте.

Аввакума повалили, привязали к лавке. Били плетьми. Поуча, поставили перед Павлом.

– Что теперь скажешь?

– Поп из Номвы Авимелех дал Давиду хлеб и оружие Голиафа. Пастух донес на попа царю Саулу, Саул же, взбесяся, убил левитов с их архиереями тысячи с две и больше. Так и вы ныне: секи, жги, вешай. Сами сблудили над Церковью с Никоном, с носатым, с брюхатым, с борзым кобелем, и бросаетесь на всякого, кто правду говорит.

– Молчи!

– Они ограбили матерь нашу святую Церковь, а мы молчи. Не умолчим! До самой смерти будем кричать о вашем воровстве!

Павел размахнулся, ударил кулаком, метя в лицо. Отшатнулся Аввакум, кулак в грудь попал.

– Спасибо, господин, за бесчестье! – поклонился протопоп. – От воров терпеть – на небе прибыль.

– Служить на пяти просфорах, мужик, подобает ради пяти человеческих чувств. Запомнил?

– Брехня! Никон переменил предание святых отец по научению папежников, того же Лигарида-иуды. Служить на пяти просвирах – папская затея. У них в Риме еретик еретика на престоле меняет. Шапки-то рогатые. Один на пяти служил, другой говорит: будем на трех, во образ Святыя Троицы. Десятый мудрец тут как тут. Зачем три – одной довольно, Бог-то един. Дальше – больше: не подобает-де просвиры из кислого теста печь, жиды опреснок потребляют. И никто не подумал – жиды по закону Моисея молятся, по ветхому закону! Мы же исповедуем Христа!

– Уберите его с глаз долой! – приказал Павел.

Монахи-палачи замешкались.

– Куда его?

Митрополит сердито промокал рукавом вспотевший лоб. Оглядел Аввакума. Махнул рукой.

– Наверх!..

Утром, как ничего и не было, – кормили, поили. Пришел брат Кузьма, с ним Иван да Прокопий.

– Слышал я, в Москве тебя хотят оставить, – радостно сообщил Кузьма.

– Кто такой знающий?

– Богоявленский дьякон говорил.

– Нет, милый брат. Мои дороги неблизкие, а ежели оставят – не возрадуешься. Сожгут.

Кузьма принес пирогов с грибами.

– Матушка сама пекла. Покушай. – И заплакал. – Господи! Когда же мучения твои кончатся? Как мы на тебя, бывало, радовались, а теперь – слезы не просыхают.

– Помнишь псалом: «Возлюбил еси правду и возненавидел беззаконие. Сего ради помазал Тя, Боже, Бог Твой, елеем радости паче причастников Твоих». Ты радуйся обо мне, Кузьма. Вон сынишки. Ваня в Братске чуть до смерти не замерз. Меня бегал спасать. Прокопка в Нерчи от голода опух. Ничего, живы, косая сажень в плечах. Сколько ледовых дорог прошли робята вместе с батькой да с мамкой. Бог терпеливых любит. Не на земле, знать, наш покой, богатство наше.

Посадил на лавку стоящего смиренно Ивана.

– На тебя семейство остается. Ты, Иван, женись. Нехорошо в твоем возрасте холостяком ходить. Агриппину замуж отдай.

– Батюшка, не прощайся ты, бога ради, с нами! – испугался старшой.

– Не прощаюсь. Но се – мой завет. Доброго от Павла ждать мне не приходится. Докучает мне, вор, чтоб и я своровал вместе с ним. Ладно бы у человека, у Бога воруют.

Прощаясь, обнял Ивана и Прокопия с нежностью.

– Быть бы вам руками моими, робята! Дом бы поставить большой. Жить гнездом… – Улыбнулся. – С Богом! Федосью Прокопьевну проведайте. Благословляет, мол, протопоп. Небось все лицемерится ради Ивана Глебыча, сына милого. Скажите ей: Аввакум сынишек своих, дочерей малых не щадил, любя Господа. Ибо заповедал Исус Христос, вопрошая учеников: «Кто Матерь Моя и братья Мои?»

Гроза

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова служила царице в свой черед. Мария Ильинична была на восьмом месяце.

– Господи! – радовалась Федосья Прокопьевна. – Все бабы дурнеют на сносях, а тебе, защите нашей, Бог красоты прибавляет.

– Сама дивлюсь, – призналась царица. – Двенадцатым хожу. Иные бабы чахнут, как заморенные. Ради вас, милая, Господь дитя мне послал. Рожу сына или дочку – смягчится сердце у самодержца нашего. Отдаст вину тюремным сидельцам, явит милость и к тебе, вдове.

Федосья Прокопьевна повалилась в ноги царице.

– Ничего для себя не хочу! Дозволь сына моего, Ивана Глебовича, женить. Свадьбу сыграю и постригусь, покину мир без сожаления.

– Меня тебе оставить не жалко?

– Ох, государыня! Ты единственная крепость моя.

– Хватит на полу валяться. Сядь ко мне, – сказала Мария Ильинична, нахмурясь. – Сколько же годков-то Ивану Глебычу?

– Четырнадцать.

– Чего ради такого раннего под венец силком толкать?

Федосья Прокопьевна поникла головой.

– Боюсь, ласковая ты наша. За Ивана боюсь. Государь на меня гневается, а наказывая меня, накажет Ивана. Отнял у меня лучшие имения, не я стала беднее – Морозовы.

Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне.

– Пошли в сад. Душно!.. – Погладила живот. – Вот оно, твое прощение. Не лишай сына светлых лет. По его поре с соколами охотиться, на конях скакать. Всему свое время у Бога.

В саду Федосья Прокопьевна набралась храбрости, повинилась:

– Устала я лицемериться. На иконы глаза страшусь поднять. А ждать доброго нечего, патриархи приедут, сделают, как Лигарид им скажет.

Мария Ильинична трогала ладошкой мягонькие иголочки веселой молодой лиственницы. Вздохнула.

– Государь к людям без меры привязчивый. Не чаял души в Никоне. Теперь свет клином на Лигариде, враге, сошелся. – Толкнула Федосью в плечо, сказала строго: – Ты батюшку-то царя смотри не суди! Не нам, бабам, в царские дела мешаться… Я, грешница, попрекаю Алексея Михайловича за Лигарида, но ведь и то сказать, кроме этого жида, никто не посоветует толком. Неустройства в царстве великие. Война, недород, казна пустая. Казаки какие-то на Москву идут.

– Идут, матушка-государыня! Еще как идут!

– Расскажи толком. Спросила Алексея Михайловича, буркнул: служить просятся, да денег нет на них.

– Я слышала, – начала припоминать Федосья Прокопьевна, – возле Тулы те казаки стоят. Атаманом у них… Борода. Нет, Ус! С Дона пожаловал. И еще говорят: крестьяне толпами уходят. По всему Тульскому уезду грабеж, гиль.

– Государь не даст разбойникам разгуляться!

– Матушка! Царицушка! Глянь-ка! – Над нежными сиренево-молочными лепестками цветущего мака порхала дивная бабочка. – Никогда такой не видывала! Крылышки с твою ручку будут.

Бабочка и впрямь была дивная. Цвета медового заката, с каймой по краю крыльев. В этой кайме голубело пронзительно, но еще пронзительнее был черный узор, будто знаменщик начертил. А уж крылышки! Сам Творец кроил и в стрелочку вытягивал на концах. Такая красота – в пору расплакаться.

– Баско! Баско!

– Ты смотри на нее, смотри! Красота ребеночку на лицо.

– Господи! – засмеялась государыня. – Слезлива я стала.

Потянуло ветерком. Бабочка взмыла на невидимых струях воздуха, растворилась в синем небе. И тут вроде бы громыхнуло.

– Не гроза ли? – удивилась царица.

Облако, совсем нестрашное, набегало со стороны Земляного города.

Блеснула молния. Небесная твердь звонко треснула, но света не убыло.

– Государыня! Пошли, родная, в Терем! – потянула Федосья Прокопьевна царицу.

– Я не боюсь грозы, – сказала Мария Ильинична. – Люблю, когда стрелы небесные бьют дьявола в макушку.

– Пошли, бога ради, царицушка! Будь милостива!

– Ay! Ау! – мчалась, вытаращив кошачьи глазищи, Анна Михайловна, крайчая, а за нею свора мамок, карл, всякой комнатной прислуги. – Великая государыня! Вот ты где, радость наша!

Злобный рысий взгляд цапнул Федосью Прокопьевну бесцеремонно, со злорадством: попалась! В грозу повела царицу. На погибель, чать!

– Пошла-ка ты прочь, Анна Михайловна! – закричала, вспыхнув не хуже молнии, Мария Ильинична. – Все с глаз моих прочь!

– О жизни своей государыни пекусь! – твердо возразила крайчая.

– Твое дело за столом служить. Все прочь! Сама приду.

Оперлась на руку Федосьи Прокопьевны, ждала, когда Анна Михайловна подчинится, уберется.

Опять сверкнуло. Небо, как ледяное, разлетелось вдрызг невидимыми осколками. Воя, кинулись прочь карлы, попятилась прислуга. Анна Михайловна, поглядывая на тучу, тоже отступила. Поняла – своей ретивостью только держит государыню в опасности.

– Рожу смелого, трусам на острастку, – сказала царица Федосье Прокопьевне, гордая своей победой.

Из тучи сыпало серебром, а государыня шла, не прибавляя шагу, поднимая лицо к небесам, схватывая радостными очами просверки молний. Ее веселила Федосья Прокопьевна – втягивает голову в плечи при каждом громовом ударе.

– Не грома бойся, стрелы! – поучала царица приезжую свою боярыню.

Аввакум и другие

Являлся ли Антихрист в 1666 году на Русскую землю? Народ угадывал сей мерзкий приход по многим признакам. Собаки бесились, колдуны и колдуньи устраивали на болотах сатанинские игрища. Зачервивела трава на лугах. Черное солнце заслонило белое. Страхи и слухи летали по городам и весям, как верховой огонь.