Батый - Василий Ян

– Плечи гнутся, а старая голова все еще держится и, может, еще пригодится.

Князь сошел со своего статного буланого коня. Дружинник подбежал и взял коня за повод. Василько поднялся на крыльцо старого дома и поцеловал благословившую его морщинистую руку отца Вахрамея.

– Что же, вы как будто город строите?

– Да, похоже на то, – отвечал священник.

– И долго будет стоять этот город? Год, два или больше?

– Что могу сказать я, скромный иерей! Это великий князь Георгий Всеволодович решает. Он приказал строить, свозить бревна – вот и растет боевая крепость.

– Народу, вижу, собралось много. Как же все кормятся?

– Обо всем наш государь думает. Прибывшие ратники принесли с собой караван. Окромя того, по приказу великого князя отовсюду везут муку и соленую рыбу. А здешние сицкие бабы квасят, месят и пекут хлебы.

– А сено у вас есть? Со мной конные дружинники.

– Для твоего коня сено у меня найдется. Я накосил его летом для своей коровенки. А твоим дружинникам князь выдаст. Я видел, мужики везут и сено… Да что же мы мерзнем на крыльце? Заходи, княже, милости прошу, в мою убогую храмину.

Князь Василько повернулся к дружинникам, растянувшимся вдоль берега, подозвал начальника передней сотни:

– Осмотри лагерь и подыщи место, где поставить коней. Я переговорю с князем Георгием Всеволодовичем насчет кормов.

– У нас сена дня на три припасено. Да и овса хватит лишь дней на десять.

– Как бы не пришлось коней наших резать на щи! Народу привалило сколько!.. А вот и великий князь!

Георгий Всеволодович шел с развальцем, в шубе нараспашку, веселый, с красным, распаренным лицом:

– Здорово я в мыльне попарился! Люблю погреться… Успел здесь шесть новых мылен поставить… Без них люди обовшивеют. Голова трещит, обо всем надо домыслить!.. Здравствуй, племянник, на многая лета! Обнимемся и пойдем в мою новую избу!

Глава третья

Бату-Хан в монастыре

Подъезжая к Угличу, Бату-хан придержал коня. Он показал плетью на бревенчатые здания странного вида, будто сдвинутые и прилепленные в беспорядке одно к другому, с крестами на крышах.

– Что это?

Субудай-багатур, ехавший рядом будто в полудреме, очнулся и крикнул:

– Толмач! Позовите толмача!

– Толмач! – закричали нукеры.

Подъехал старый переводчик из половцев.

– Это Воскресенский мужской монастырь. В нем живут несколько сот монахов. Это такие шаманы, которым запрещено смотреть на женщин. Они все время молятся…

– О чем они молятся?

– Чтобы на земле были мир и тишина…

– Мне этого не нужно!

– Чтобы не было голода, землетрясения, пожара…

– Этого мне тоже не нужно! А могут они узнать у своих богов, чем кончится моя война с коназом Гюргом?

– Могут!

– Я буду ночевать сегодня в этом доме бога, – сказал Бату-хан и покосился на Субудая. Тот сильно засопел.

– Толмач! – приказал Субудай-багатур. – Возьми сотню нукеров. Поезжай прямо в дом урусутского бога. Скажи главному шаману, что сейчас прибудет великий джихангир Бату-хан.

– Будет исполнено, непобедимый!

Толмач во главе сотни нукеров поскакал в монастырь, а Субудай-багатур потребовал сотника. Арапша подъехал на разукрашенном гнедом коне. На темной шерсти выделялся серебряный ошейник. На сбруе появились серебряные и золоченые бляхи и цепи, снятые с коня какого-то убитого урусутского воеводы.

– Окружи монастырь! – распорядился Субудай-багатур. – Поставь стражу у каждых ворот. Осмотри все дома и подвалы: нет ли спрятавшихся воинов или хитрой засады. Скажи урусутам, что к ним прилетело великое счастье – у них будет ночевать сам владыка вселенной! Поставь дозорных внутри домов, у лестниц и главных переходов. Десять самых голодных нукеров поставь на кухне, чтобы они там откормились и присматривали, не будут ли шаманы готовить что-нибудь плохое или запретное. Если что окажется не так, если заметят злой умысел, пусть колотят поваров плетьми по затылкам. И смотри, чтобы ни один монгольский воин из других отрядов не смел войти в этот дом, пока там будет отдыхать джихангир Бату-хан.

– Внимание и повиновение! – отвечал Арапша и помчался исполнять приказание.

В главной церкви монастыря шла торжественная обедня. У правой стены на возвышении, крытом ковром, стояли два кресла с высокими спинками. В одном сидел Бату-хан, подобрав под себя ноги и положив на колени кривой меч. В другом сидела Юлдуз-Хатун в высокой черной шапке, обвитой золотыми кружевами и жемчужными нитями. Около Бату-хана расположились на полу шесть его главнейших ханов. Тут же находился Субудай-багатур. Пристально и недоверчиво присматривался он прищуренным глазом ко всему, что происходило в церкви.

Богослужение было торжественное. Служил сам епископ, приехавший, спасаясь от татар, в монастырь. Старый, высохший, согнувшийся, в парчовом облачении, с блистающей золотой митрой на голове, епископ стоял на возвышении посреди храма. Впереди него справа и слева застыли двенадцать священников, по шесть с каждой стороны, все в праздничных цветных и парчовых ризах. Два мальчика, тоже в парчовых одеждах, с длинными свечами в руках, стояли по обе стороны епископа. Перед иконами горели свечи и лампады. Огоньки, мерцая, отражались на парче и на золоченом иконостасе.

Бату-хан был доволен новым зрелищем. Он иногда кивал головой, улыбался, пробовал подпевать хору. Цветные искорки вспыхивали на его стальном шлеме с золотой стрелой, охраняющей его лицо, на серебристой кольчуге и на ожерелье на шее из больших изумрудов и алмазов. Каждый раз, когда к Бату-хану подходил высокий, дородный дьякон и, широко размахивая кадилом, окутывал его ароматным дымом, Бату-хан милостиво наклонял голову, жадно вдыхая сладкий дым ладана.

Юлдуз сидела неподвижно в глубоком кресле. В шелковой, расшитой серебром китайской одежде, увешанная драгоценностями, с алмазными перстнями на руках, с набеленным, неживым, точно кукольным лицом, она казалась маленьким идолом. Только расширенные глаза лихорадочно блестели.

Верная И Лахэ стояла около кресла, косилась на Юлдуз и, наклоняясь к ней, шептала:

– Будь спокойней! Не показывай тревоги. Господин заметит!

– Вот он! Там, у окна… так близко! Я должна говорить с ним, – отвечала шепотом Юлдуз.

Возле бокового выхода, опираясь на копье, стоял нукер. Он был в стальном шлеме, в стальной кольчуге, в булгарских красных сапогах. Юное безусое лицо казалось равнодушным. Иногда он посматривал в сторону Бату-хана, но больше глядел в небольшое слюдяное окошко, в которое слабо проникал сизый свет сумрачного морозного дня. Это был Мусук, поставленный дозорным у входа. Вдруг он заметил пристальный взгляд жены Бату-хана – взгляд, устремленный прямо на него. Он отвернулся, но через некоторое время снова встретился с прямым упорным взглядом маленькой женщины.

«Что во мне особенного? – подумал Мусук. – Чего ханша уставилась на меня?»

Он еще раз поймал ее взгляд. Заметил, что служанка склонялась к ней, будто успокаивая. Вдруг яркая мысль обожгла его: «Эти темные глаза, это лицо с узким подбородком… Как оно похоже! Но что может быть общего между бедной степной девушкой и разукрашенной драгоценными ожерельями женой завоевателя вселенной! Нет! Это сон, это невозможно!» И он снова стал смотреть в окно.

Неожиданный ревущий возглас заставил Мусука очнуться. Большой, могучий дьякон, в парчовом облачении, во весь свой богатырский голос провозглашал:

– Великодержавному, достопреславнейшему хану…

Благообразный, степенный отец эконом отделился от группы монахов, неслышными шагами подошел к дьякону и прошептал ему в красное, мясистое ухо:

– Подымай выше!

Эконом подсказывал, а дьякон ревел:

– Государю нашему…

– Подымай еще выше! – настаивал отец эконом.

Дьякон повторял с налившимся кровью, натуженным лицом:

– Государю нашему и владыке народов ближних и дальних царю Батыге Джучиевичу жить и здравствовать! Многая лета!..

Хор на клиросе подхватил и трижды повторил:

– Многая, многая лета!..

После обедни избранные спустились в длинную, узкую трапезную, где был подан самый лучший обед, какой только могли придумать монахи-повара совместно с отцом экономом. Была и уха из стерлядей, и цельный огромный осетр, и пироги с запеченными налимами, расстегаи с мелко нарубленными груздями, и кутья из вареной пшеницы с медом, и моченые яблоки, и зернистая черная икра. Служки приносили кушанья на больших резных деревянных блюдах. Монахи достали из погребов глиняные кувшины с зеленым хлебным вином и крепким старым медом. Пили еще пенную брагу и настойки из вишен и других ягод.

В конце стола сидел Бату-хан. Рядом, по левую сторону, архимандрит, далее Субудай-багатур. Справа, блистая драгоценностями и яркими одеждами, – Юлдуз-Хатун, за ней шесть приближенных ханов. Ниже сидели самые старые и почтенные монахи в клобуках и длинных черных рясах.