Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

   — Ты так вознёс меня, учитель, и тем так сильно ранил свою нельстивую душу, что я не могу допустить, чтобы ты сделал это ещё раз. Я уеду. Но примчусь по первому же твоему зову.

   — Вот и ладно, мой мальчик, — вздохнул облегчённо Сократ, обнимая Платона. — Мы устроим по этому случаю славный пир.

VIII

Фрасибул взял Элевсин. Олигархи были казнены. Афины праздновали своё освобождение. Снова ожила площадь на Пниксе, где проводились народные собрания. Старая Агора под Акрополем шумела с утра до ночи. Даже Пёстрый портик, Стоя Пойкиле, где ещё до недавнего времени судьями Крития выносились афинянам смертные приговоры и куда в первые дни после освобождения люди подходили неохотно, теперь обрёл былую притягательность для софистов, поэтов, их учеников и поклонников. До глубокой ночи, а порою и до утра под колоннадой не умолкали горячие споры. На Ониксе ораторы произносили речи, а здесь, в Пёстрой Стое, шло их обсуждение. На Пниксе выступали Ликон, Анит, Фрасибул, а здесь — все, кому не лень было открыть рот.

Сократ приходил к Стое Пойкиле почти каждый день. Так поступали многие афиняне, чтобы узнать о новостях и слухах, которыми жил город.

Здесь он узнал о смерти спартанского царя Агидема и о том, что, умирая, Агидем назначил преемником своего сына Леотихида, который, по слухам, был рождён Тимеей, женой Агидема, от Алкивиада. Затем пришла весть о том, что Леотихид смещён с трона и что его место с помощью Лисандра занял брат Агидема Агисилай, объявивший Леотихида незаконнорождённым. Лисандр стал советником царя и самым влиятельным человеком в Спарте.

Позже, однако, стало известно, что Лисандр поссорился с Агисилаем и, воспользовавшись его отсутствием, уговорил эфоров объявить войну Беотии, возглавил войско и двинулся с ним к Фивам, намереваясь наказать фиванцев за помощь, которую они оказали Фрасибулу. Этот поход окончился полным разгромом спартанцев; Лисандр же был убит близ Фив, у стен города Галиарт. Убил его неохор, друг Леосфена, погибшего в этой же битве...

О том, что поэт Мелет написал на него донос в суд, Сократ узнал здесь же, в Стое Пойкиле.

— А вот идёт Сократ, на которого ты донёс, Мелет, — крикнул кто-то из толпы, когда Сократ приблизился к Стое.

Тогда же Сократ впервые увидел Мелета, о котором слыхал прежде от своих учеников как о бездарном поэте и пьянице. Рыжеволосый, жидкобородый, круглолицый, с мешками-отёками под бесцветными глазами, губастый, низкорослый, с округлившимся животом обжоры, Мелет стоял у колонны, прижимаясь к ней спиной, и вертел головой, словно собирался броситься наутёк, но не знал куда — люди стояли вокруг него плотным кольцом и смеялись, ожидая, чем обернётся для него эта встреча.

«Жаль, — подумал Сократ, протискиваясь к Мелету, — такой неказистый. Но о чём донос?»

Он не успел задать этот вопрос Мелету, как ему объяснили, что Мелет обвинил его в безбожии и развращении молодёжи.

   — Так ли это? — спросил Мелета Сократ, стоя уже перед ним.

   — Да, так, — ответил сиплым голосом Мелет и дохнул на Сократа винным перегаром. — Как люди говорят.

   — Ради чего? — спросил Сократ. — Разве я наступил тебе на мозоль?

   — А ты ткни его палкой в живот! — засмеялись из толпы. — Тогда и узнаешь, ради чего!

Человек, стоявший за спиной Сократа, тут же объяснил:

   — За кувшин вина он продал тебя. Спроси его, чьё вино он пил, когда строчил на тебя донос.

   — Ты не можешь меня допрашивать! — сказал Мелет, выставив вперёд руки, словно боялся, что Сократ послушается совета и ткнёт его в живот палкой. — А на суде тебе всё объяснят. Всё объяснят! — закричал он. — Всё!

   — Плюнь на него, Сократ! — зашумели в ответ из толпы. — Кто поверит доносу пьяницы!

Люди напирали сзади, но Сократ расставил руки и попросил:

   — Я хочу задать этому человеку ещё несколько вопросов. Позвольте мне сделать это, — и обратился к Мелету: — Ты так и написал: за безбожие и развращение молодёжи?

   — Да, так и написал, — ответил Мелет.

   — И какое же наказание ты потребовал для меня? Не бесплатный ли обед в пританее? — спросил Сократ под общий хохот.

   — Бесплатную чашу цикуты, — ответил Мелет.

Все притихли.

   — Это хорошая шутка, — сказал Сократ. — Шутка хорошая, но дело плохое. Как бы тебе не пожалеть об этом, Мелет.

   — А кто жалеет о том, что убили Крития, Хармида и других тиранов? — сказал, обращаясь к людям, Мелет. — Кто теперь жалеет о бесславной смерти Алкивиада? Никто? Никто не пожалеет и о тебе, Сократ, потому что Критий, Хармид и Алкивиад — твои ученики!

   — Я это уже слышал, — сказал Сократ. — Правда, не от тебя.

   — Ты это ещё услышишь на Ареопаге, Сократ, — сказал Мелет и, размахивая руками, бросился в толпу. Его пропустили и заулюлюкали вслед. Мелет побежал, путаясь в своей зелёной хламиде.

Сократ смеялся вместе со всеми, хотя ему было не до смеха: в угрозах Мелета он услышал голос Анита, чья власть в Афинах была отныне неоспоримой — кожевник стал главою государства, признанным вождём народа, разделил славу Фрасибула, покорил простые души своей показной грубостью и доступностью, своим неумным презрением ко всему, в чём обнаруживалась незаурядность, ум, одарённость, чем сам был обделён природой и богами.

   — Скажи нам что-нибудь, Сократ, — стали требовать собравшиеся у портика люди, которые знали его. — А то уйдём с глупостями, которыми осыпал нас тут Мелет.

   — Глупость сыплется, как дождь, — сказал Сократ. — Но что вырастает после дождя, то уже зависит от нас: будет ли это бурьян, колючка, ядовитая трава или овощи, пшеница, цветы, дающие мёд. В ком что есть, тот тем и прорастёт. Умные не глупеют, когда слушают глупца, а лишь оттачивают свой ум, возражая ему. По вот что худо: когда топчутся по земле, в которую брошены благородные семена. Гончар думает, что человека надо мять, как глину, и обжигать в печи. Тогда из людей получаются горшки. Кожевник думает, что человека надо вымачивать, растягивать и дубить, как вымачивают, растягивают и дубят шкуры. Тогда из человека получается кожа для башмаков на чужие ноги. Стихоплёты ничего не думают, а пытаются зарифмовать все слова, чтобы они потом вылетали изо рта одно за другим без всякого смысла: скажешь «стол», тут же вспомнишь про обол, про пол, про кол, про ствол — и так, пока не устанешь от болтовни. Стихоплёты превращают нас в болтунов. Но разве из горшков, башмаков и болтунов построишь государство? Государство — это мудрость всех, воплощённая в мудрости правителей, а не дурость всех, воплощённая в дурости выскочек. Вот только это сегодня я и могу сказать вам, дорогие афиняне.

Критон, узнав о доносе Мелета, всполошился и снова стал предлагать Сократу убежище в своих владениях. Сократ смеялся и отвечал ему:

   — Ведь самое худое, к чему может приговорить меня суд, — это изгнание из Афин. Вот тогда я и поеду в твои владения. А зачем же теперь? К тому же я думаю, что этого и не случится.

На другой день Критон и Аполлодор привели судебного оратора Лисия, который согласился составить для Сократа защитительную речь.

Сократ от помощи Лисия отказался, заявив, что сумеет защитить себя сам.

   — Я знаю, — сказал он Лисию, — что твои речи спасли многих. А мои речи, как утверждает Мелет по наущению Анита, многих погубили. Если это правда, то пусть последняя моя речь погубит и меня. А если то, что утверждают Анит и Мелет, неправда, то кто же осудит меня, Лисий?

   — Ах, Сократ, — вздохнул Лисий, — многих осудили вовсе не за то, что они были виновны, а за то, что не пожелали признать себя виновными. Не правду надо отстаивать на суде, а просить о милости. Это грустно, но это так. Поверь мне, Сократ.

   — Ты упрям как осёл, — сказал Сократу Критон, когда Лисий ушёл. — Ты погубишь себя.

   — Но я не стану плакать перед судьями, — ответил Сократ, — и не доставлю радости ни Мелету, ни Аниту.

   — А Ликону? Знаешь ли ты, что ритор Ликон произнесёт на суде обвинительную речь против тебя?

   — И Ликон? Этот бездарный болтун? Как жаль, что мне доведётся сражаться с дураками, Критон. Боюсь, что мне будет скучно и публика не дождётся того, чего она, несомненно, ждёт: настоящего сражения.

Совет Пятисот объявил амнистию всем приверженцам Тридцати тиранов. Амнистия означает забвение. Забвение всех прегрешений, вольного или невольного соучастия в преступлениях против афинян, которые были совершены Критием и его единомышленниками за несколько месяцев их правления. Впрочем, самые злостные из них погибли — одни в Пирее, как Критий и Хармид, другие в Элевсине, третьи на островах, где были свергнуты тиранические режимы, которые всюду насаждал Лисандр, четвёртые бежали в Спарту и даже в персидские сатрапии. В Афинах остались те, чья вина хоть и была велика, но чьи руки не были обагрены кровью сограждан. Амнистию Совет Пятисот объявил для них. Предписывалось забыть о прежних бедах, обидах и вражде, навсегда предать их забвению. И это было благо для великого города: прекратились расследования, суды. Афиняне, привыкшие было к выслушиванию ежедневных приговоров по делам приспешников тирании, вздохнули с облегчением: месть, какой бы праведной она ни была, надсаживает души и угнетает, ибо внушает невольное чувство, что виновны все — и подсудимые и судьи. Наступило время мира, время залечивания ран, взаимного прощения. Словом, это была амнистия-забвение.