Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

В коридоре стоял Ал.

— Привет, — сказал он. — Что с тобой?

— Я испугалась.

— Чего пугаться?

— Нельзя же вот так врасплох!

— Но я не мог не прийти, — сказал он.

Он шагнул к ней — усталый, в измятой одежде, давно не стриженный — и неожиданно улыбнулся. Именно эта улыбка, а не его внезапное появление, больно ее ударила, и она почувствовала себя униженной. И растерялась от этого неожиданного ощущения.

— Я хотела вымыть голову, — почему-то пояснила она; ей нужно было поскорее уйти от него. И добавила: — Погоди минутку. Я оденусь.

Но он пошел за ней в спальню и присел на край кровати. Затем откинулся на локоть, примяв ее платье.

— Ты мнешь мое платье, — сказала она.

— Ах, извини.

Он протянул ей платье, и, держа его в руках, она села на стул перед туалетным столиком, а он опять удобно прилег на кровать — картина была точь-в-точь такая, как несколько месяцев назад, когда она встретилась с ним и привела к себе, а утром, проснувшись в белоснежной спальне, он увидел ее за этим столиком в коротенькой ночной рубашке.

— Слушай, Лиза, — сказал он, чувствуя, как она отгораживается от него, — я понимаю, что сам ушел отсюда.

— И куда же?

— К миссис Бёрнсайд. Она сдала мне маленькую комнату.

— Туда, откуда начал. И к какой-нибудь университетской птичке…

— Не надо, Лиза.

— К птичке, которая не смогла перед тобой устоять — ты ведь так ее смешил.

— Перестань!

— Все смешил и смешил, пока не уложил в постель.

— Прекрати, Лиза! Послушай, ведь Шор умер.

— Я знаю, что он умер.

— Мне так нужно поговорить о нем. — Он отвернулся и тяжело вздохнул. — Все это очень странно.

— Неожиданная смерть всегда кажется странной.

— Не только смерть. Вся та ночь.

— Я рано легла.

— А я нет.

Спустив ноги с кровати, он сел и уставился в пол. Какое у него лицо! У Лизы замерло сердце — она понимала, что его волнение связано не только с Шором, но и с ней. Ал был взвинчен до предела.

— Сумасшедшая ночь, — сказал он. — Ночь Шора. Я работал у себя в комнате. Было уже поздно. Все шло хорошо. И вдруг в моей концепции возникла какая-то трещина. Я понял это после разговора с ним. Понимаешь, Лиза, — сказал он, и она против воли поддалась его увлеченности, — если мыслить логически, в конечном счете мир Шора — мир полнейшей анархии. Литература — победное «ура» анархизма. Давно известное заключение. Но это не истинный Шор. В том-то и вся загадка. У Шора не просто анархия. И мне кажется, я понял, в чем дело. Мне кажется, дело тут в той симпатии, в той любви, с которой он относится ко всем своим персонажам, главным и не главным, — в любви и в уважении к тайне их человеческого достоинства. Но все же оставалась эта проклятая трещина! Я ломал голову, и на душе было довольно мерзко. Комнатушка моя в глубине дома. Ночь. Я встал, подошел к окну и глядел на проулки и печные трубы. Чуть слышно играло радио — ты знаешь, как я люблю. Потом последние известия, и я услышал про Шора. А ты когда узнала, Лиза?

— Прочла утром в газете.

— А-а, — сказал он, задумался на минуту, потом продолжал: — Я стоял у окна и вел с ним воображаемый разговор, а он был уже мертв. Погиб как раз в ту ночь, когда мне было нужно еще совсем немного. Совсем чуть-чуть — и я увидел бы все целиком. Но дело не в моей работе, Лиза, я почувствовал такую боль, такую щемящую тоску. Понимаешь, он же был частью нас — тебя и меня…

В голосе его была такая искренность, что Лиза начала успокаиваться, она уже не боялась слушать его. Ал всегда умел ей внушить, что лишь одна она способна понять чувства, которые кроются за его словами. И сейчас его голос словно убаюкивал ее, ласкал, уносил ввысь.

— Я не мог оставаться в комнате, — продолжал он. — Мне необходимо было выйти на улицу. Прежде, когда я ночами ходил по городу и раздумывал о книге, мне казалось, что я все глубже и глубже проникаю в мир Шора. Я населял улицы его персонажами. Теперь улицы были просто пустыми провалами. На меня нахлынуло одиночество, я понял, что надо куда-то пойти, и завернул в ночную закусочную в двух кварталах от моего дома — я всегда там пил кофе после ночной работы на такси. Сел за стойку рядом с двумя девицами. Обе неплохо сложены, с хорошенькими пустенькими мордочками. С ними два пожилых толстяка — молчат, слушают, томятся от скуки и чувствуют себя неловко. Даже друг с другом не разговаривают. Девицы, как видно, работают в обувном отделе большого магазина. Они говорили, что можно сразу узнать, какая у женщины жизнь, стоит посмотреть, как она выбирает себе туфли и какие у нее ноги. По ногам можно прочесть всю жизнь, согласились девицы. Если женщина не уважает свои ноги, значит, она и себя не уважает. «Есть такие, что втискивают ногу в туфлю, так что пальцы один на другой налезают. Ну что ты про таких скажешь?» — «А я скажу, что они всюду пролезут», — говорит вторая. «Умный мужик, он много чего поймет, пусть только его красотка скинет туфли». — «А у меня есть одна знакомая, так она туфли ни за что не снимет, даже когда до постели доходит», — развивала тему первая. Шор лежал в похоронной конторе в нескольких кварталах оттуда, и у меня было так муторно на душе, что я готов был думать о чем угодно, — лишь бы отвлечься. Я подумал: «А почему бы и нет? Жизнь женщины — в ее ногах. Вот прекрасная актуальная тема для докторской диссертации, иди и клади на стол тезисы доктору Мортону Хайленду. Женская нога в мифотворчестве. Нога рассказывает о всей жизни женщины». Я потешался, размышляя об этом, как вдруг меня поразила догадка. Погоди-ка! Ведь можно вообразить что угодно про чье-то лицо или ногу, можно представить их так, как ты хочешь. Если это что-то значительное и все время меняется, то сегодня ты это видишь так, а завтра можешь увидеть иначе, правда? Это же и есть жизнь, верно? Жизнь огромна, таинственна и загадочна, она не дает окончательных ответов. Никаких. Только вопросы. А значит, можно сотворить из жизни что угодно. Конечно, на тебя ополчатся авторитеты, которые уговорились между собой повернуть все по-своему. Но какого черта! Им ведь надо удержать власть, вот они и манипулируют. Может быть, это мелочь, но я был просто потрясен, когда мне это пришло в голову. Значит, и с Шором, и с тобой — то же самое. Я вижу вас такими, какими хочу видеть. — Он улыбнулся. — Ах, Лиза, ты, конечно, понимаешь, как это меня вдохновило.

— Нет, не понимаю.

— Не может быть, Лиза!

— К черту! — крикнула она, испытывая облегчение от этого прилива ярости. — Я не предмет для изучения, который ты можешь на время убрать, а потом снова к нему вернуться. С Шором — пожалуйста! Может быть, тебе и следовало сразу же взглянуть на его книги именно так, но я-то живая. Ты спрашиваешь меня: «Какая ты?» Как будто я могу объяснить! Как будто кто-то может это объяснить! А если бы смогли, то меня уже не было бы на свете. Ты как будто даже не понимаешь, что твое представление обо мне может не иметь ничего общего с тем, какая я на самом деле. Не знаю, хватило ли бы у тебя мужества принять меня такой, какая я есть…

Она остановилась. Он слушал с таким одобрением, что это лишь подхлестывало ее, но тут словно кто-то шепнул ей, что больше ничего говорить не надо.

— Тем не менее, — сказал он, медленно вставая, — чтобы со всем этим разобраться, не предавая Шора…

— С чем разобраться?

— С полицейским.

— Кому он теперь нужен, этот полицейский!

— Речь идет о Шоре, Лиза. Этот полицейский…

— Ал, я не хочу о нем слышать! — крикнула она, но тут же, овладев собой, мягко продолжала: — Просто мы не в силах поверить, что Шора уже нет в живых, ведь верно?

— Нет, я сознаю, что он умер. Я знаю… — Голос его дрогнул, и он попытался улыбнуться. — Но все, что я от него слышал, все, до последней мелочи, нахлынуло на меня и причиняет боль — в том-то и беда. Все причиняет боль. Все словно ожило, стало таким мучительно реальным. Не только полицейский. Но и то, что я хотел сказать сам. Я думал об этом всю ночь. И все еще не могу остановиться. Слушай, Лиза…

Он говорит так, словно лежит возле нее в постели, поняла вдруг Лиза, — о том, о чем может говорить только с ней. Она боялась вставить слово — ей было стыдно. Но по мере того, как он говорил, ее все больше охватывало удивление, которое она старалась скрыть: ей стало ясно, что в том потрясении, которое он испытал, узнав о смерти Шора, все мысли, приходившие на ум в те часы, казалось ему истиной.

— Тогда на суде я ударил Шора ниже пояса, — продолжал Ал. — Я спросил его: «Что вы такое? Своя собственная церковь?» Знаешь, Лиза, я и не представлял, насколько я был прав. Его собственный темперамент. Его церковь.

Она лишь молча кивнула — от боли и стыда у нее дрожали губы. Но когда она увидела, как просветлело его лицо, как он встал, взволнованно прошелся по комнате и снова присел на край кровати, она догадалась, что ему кажется, будто он нашел наконец единственно верное направление в своей работе. И тогда Лиза закрыла глаза — чтобы он не заглянул в них и не увидел, как эта неожиданная догадка потрясла ее. Да, он теперь обрел целеустремленность, но именно теперь, потому что Шора уже нет.