Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

Она лишь молча кивнула — от боли и стыда у нее дрожали губы. Но когда она увидела, как просветлело его лицо, как он встал, взволнованно прошелся по комнате и снова присел на край кровати, она догадалась, что ему кажется, будто он нашел наконец единственно верное направление в своей работе. И тогда Лиза закрыла глаза — чтобы он не заглянул в них и не увидел, как эта неожиданная догадка потрясла ее. Да, он теперь обрел целеустремленность, но именно теперь, потому что Шора уже нет.

— Продолжай, Ал, продолжай, — прошептала она.

— Так вот. Храм Шора. И в нем — его отверженные, озаренные тем светом, которым он их озарил, — загадочным светом, — все они вольны осознать скрытые в них замечательные возможности. — Он так разволновался, что на мгновение умолк. — Лиза… мне кажется, я был в этом храме. Я ощутил удивительную теплоту этих странных отверженных душ. И она воздействует на меня. Я чувствую, что соприкасаюсь с теми, кто человечнее, значительнее, чем я… И я сам стал чуть-чуть значительнее — даже и не стремясь к этому. Ты понимаешь? Теперь я могу завести свой собственный пиршественный зал, встать у дверей и не пускать туда всяких подонков. Преступления и наказания? Ну нет! Ни один кающийся грешник туда не проскользнет. Достоевский? Нет, какого черта! Его Раскольников? Пусть колотит и рвет на себе власяницу. Какая мелкая личность! Книжный червь вроде меня, поддавшийся экзистенциальному порыву возвыситься над лицемерным торгашеским обществом, в котором он жил! И что же он сделал? Было ли у него хоть малейшее уважение к тому, что его томило? Нет, он стал убийцей из-за угла. Прикончил жалкую старушонку. Вот так протест! После чего Достоевский тратит — шестьсот страниц, чтобы загнать этого типа в западню и чтобы он мог раскаяться, выстрадать чуть ли не десять лет каторги и стать вполне смиренным и порядочным, дабы обрести свое место в том обществе, которое он презирал. Вымуштрованный! Так вот, Лиза, я не пущу в мой зал тех, кто дал себя вымуштровать, и…

— Что ты говоришь? — спросила Лиза. Побелев, она смотрела на него широко раскрытыми глазами: ей почудилось, что он хорошо знает про полицейского и теперь; намекнул ей об этом. Ведь он хорошо изучил ее и всегда так внимательно всматривался в ее лицо. А может быть, своими рассуждениями он просто старается успокоить ее и поддержать? Да и каким образом мог он узнать о полицейском? — О чем ты? — еле выговорила она.

— Кажется, я увлекся, — сказал он.

— Это звучало как стихи, — сказала она. — Может, это и есть стихи? Может, ты хочешь, чтоб это были стихи? Так и надо?

— Нет, я говорю серьезно.

Бессильно откинувшись на стуле и выжидательно глядя на него, она почувствовала неодолимое желание рассказать ему все и даже вздрогнула — так велик был соблазн.

— Я заставил тебя столько выстрадать, — ласково сказал он. — На меня словно наваждение нашло. В иные минуты я чувствовал себя чудовищем. Настоящим чудовищем! Мне даже не верилось, что я был тут, с тобой, и мне было так радостно, так легко работалось.

— Боже мой, не надо! — прошептала она и встала. Бретелька соскользнула с плеча, обнажив левую грудь, длинные черные волосы прикрыли сосок. — Нет! — лихорадочно крикнула она. — Я не имею права быть сейчас здесь!

Все стало отчетливо ясно: едва увидев, как он, улыбаясь, идет к ней по коридору, она должна была сразу признаться себе, что своим роковым вмешательством предала его независимость, его непокорность, поиски своего собственного видения. Она заплакала.

— Я что-нибудь не то сказал, Лиза?

— Всегда я вмешиваюсь, всегда! Ты же знаешь. Это я чудовище! — всхлипывала она.

Он неловко поправил ей бретельку, его ласковая забота, хотя он и не понял, что с ней, лишь усугубила ее терзания. В исступленной ярости на себя и на него она повторила то, что сделала в Риме у собора св. Петра: отпрянула куда-то во тьму, так глубоко ушла в себя, что стала для него недостижима. Ему оставалось только ждать. Лиза все глубже замыкалась в себе и вдруг почувствовала, как всю ее пронизал холод, будто тьма, которую она искала и обрела, была смертью; дрожь сотрясала ее. Когда она сидела с полицейским у себя в гостиной, такая высокомерная и отчужденная, ею владела та же пронизывающая холодом тьма.

— Это ведь в каждом, — прошептала она. — Не может не быть.

— Что — это? — недоуменно спросил Ал.

Лиза не могла разглядеть его глаза в полумраке и шагнула ближе. Но когда она, резко вскинув голову, так что волосы волной отлетели назад, уже решилась освободиться от гнета, открыть ему все не таясь, Ал вдруг улыбнулся — она стала опять прежней Лизой, которую он хорошо знал, и его тревога прошла, а ей будто кто-то шепнул утешительно: «Посмотри, он улыбается! Он же спокоен!»

Ал отошел к окну. Последний луч света лег на его лицо — оно было полно такой уверенности и в себе, и в ней, что Лиза не могла отвести от него изумленных глаз: таким он был в Риме, когда, полный неуемной энергии, фантазии, дерзания, стремился приобщиться к бурной жизни тех, кто теперь мраморными статуями возвышался на пьедесталах. Таким она и хотела его видеть! В порыве неистовой любви она твердила себе, что вынесет все: долгие ночи страданий, сомнений в себе, раскаяния и слез. Пусть все будет. Пусть до конца жизни. Она все вынесет, она будет жить с этим страданием, а может, извлечет из него что-то полезное для них обоих.

— Ал, — прошептала она, — просто я не могу в этом разобраться.

— Я понимаю, — сказал он, привлекая ее к себе.

Едва он коснулся ее и она почувствовала его губы на шее и плечах, она задрожала от облегчения. Глаза у нее наполнились слезами. Он засмеялся, еще крепче прижал ее к себе, и жажда покоя стала в ней еще сильнее — она отстранилась, сбросила на пол рубашку и легла на кровать. Волосы разметались по подушке, глаза закрыты, одна рука подложена под голову. Она ждала его. На столике у кровати стояли электрические часы. Их мягкое жужжанье раздражало ее — время сейчас не должно двигаться. Но вот он молча склонился над ней, глядя на нее. Торопясь отдаться забвению всем своим существом, она протянула руки ему навстречу и сама привлекла его к себе.

В комнате стало совсем темно, но Лиза не включила бра на стене. Голова ее покоилась у него на плече. Они курили и вели неторопливый разговор. Он звонил издателю, сказал он, и пообещал ему через месяц представить рукопись. Все складывается прекрасно. Издатель проявил большой интерес.

— Знаешь, Лиза, — сказал он негромко, — я искренне верю, что сейчас я понимаю произведения Шора лучше, чем понимал их он сам.

— По-твоему, Шор согласился бы с тобой?

— Ну… — Он помедлил. — Да нет, конечно, нет. — И оба засмеялись.

— Тебе не кажется, что тут стало холодновато? — спросила она. — Я что-нибудь накину на себя. Хочешь выпить?

— Нет. Мне надо работать, а выпью, спать захочется.

— А как же ты… если ты совсем не спишь?

— Что «как же»?

— Ничего, — сказала она со смешком. — А кофе?

— Лучше чай.

— Смешно!

— Что смешно?

— Я тоже пристрастилась к чаю.

Пока Ал одевался, она заварила чай. Потом они сидели на кухне, и он выкурил три сигареты из ее пачки. Он может спокойно взять всю пачку, сказала она. У нее целый блок в комоде.

— Погоди, я сейчас принесу тебе, — сказала Лиза, когда он собрался уходить.

Он спросил, зайти ли за ней утром, чтобы вместо поехать на похороны. И она снова ответила, что удобнее встретиться прямо там.

— Минутку, Ал. А мой ключ? — сказала она, когда он уже шагнул к двери.

— Твой ключ?

— У тебя мой ключ.

— Я думал, он мой.

— Оставь его здесь.

— В чем дело, Лиза?

— Я не хочу, чтобы кто-то мог застать меня врасплох.

— Кто-то?

— Больше меня никто врасплох не застанет, — спокойно сказала она. — Никогда.

— Не понимаю, что все это значит?

— Не хочу быть открытым домом, куда бы заходили и шарили по всем углам, — сказала она, пожимая плечами. — Ну право, Ал, гостю положено стучать.

— Ах, так. — Он внимательно глядел на нее. — Что ж, это справедливо… — И он вручил ей ключ. — Значит, увидимся.

Лиза поцеловала его, и он ушел. Она села за кухонный стол и долго сидела, размышляя. Наконец поднялась, пошла в ванную и встала под холодный душ. Струйки воды обожгли ее холодом, она подпрыгивала и шлепала себя ладошками по телу; выйдя из-под душа, почувствовала себя свежей, бодрой, полной сил. Сидеть дома было просто невозможно. Лиза оделась и вышла на улицу. Она шла квартал за кварталом. Однако как уверен теперь Ал в себе и в своей работе! Мысль эта все больше и больше занимала ее. Четко стучали каблуки по асфальту, и воображение ее заработало. Если все так хорошо оборачивается для Ала, думала она, если он проникся сознанием своей значительности, это можно принять за добрый знак — значит, грядут перемены к лучшему. Люди иного склада ума, чем у нее, наверное, задали бы вопрос: не есть ли это неизбежный, естественный ход событий? Она принялась размышлять на эту тему. Они, эти люди, сказали бы, что во всем происшедшем можно проследить некую строгую упорядоченность, которая возникла словно сама по себе, без направляющей руки; они сказали бы, что в вязи событий, приведших к смерти Шора, есть особая зловещая красота, а ей, Лизе, в них отведено маленькое — ей и предназначенное — местечко. Упорядоченность эта неотвратима, на ней лежит печать самой природы.