Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика - Петр Андреев

Когда я развернулся в кузове машины, передо мной предстала панорама медсанбата. На поляне, с трех сторон окаймленной кустарником, разбито несколько палаток, а вокруг них на земле и носилках лежало несколько сот раненых. Подошли санитары и, сняв меня с машины, положили на землю. Одних санитары укладывали на носилки и несли в палатки, других выносили из палаток и ставили носилки, не снимая с них раненых. Подходили санитарные машины. Из них выгружали пустые носилки, а вместо них столько же вдвигали с ранеными. Часа через два подошла и моя очередь. Меня положили на носилки и понесли в одну из палаток. У входа в палатку увидел носилки с мертвым Воиновым.

Пока меня готовили к операции, изучал операционную. Вдоль стен установлено по пять операционных столов – всего десять. Работает конвейер. Два санитара приносят раненых и, сняв с носилок, укладывают на столы. Девушки-медсестры раздевают. Не полностью, а только чтобы открыть место ранения. С меня сняли только брюки и кальсоны. Третья бригада снимает повязки. Четвертая делает обезболивающие уколы. В пятой работает хирург, молодая девушка лет двадцати. Шестая бригада накладывает повязки и шины. Седьмая укладывает на носилки и выносит из палаты. Конвейер работает четко.

Передо мной по ходу конвейера лежал лейтенант, раненный в левый сосок груди. Когда подошли девушки со шприцами, чтобы сделать анестезию, лейтенант сказал, что он не даст себя колоть, пусть режут без уколов. Девушки постояли, подождали некоторое время, но настаивать не стали и перешли ко мне. Пока мне делали уколы, я смотрел, как оперировали моего соседа. Ему дали в зубы полотенце. После я узнал, что это для того, чтобы не сломать зубы при болевом шоке. Хирург взяла из кюветки скальпель. Не примериваясь, двумя быстрыми движениями сделала крестообразный разрез. И тем же скальпелем с усилием выковыряла из ребра или межреберья в подставленную кюветку осколок. Затем поднесла осколок к лицу лейтенанта и сказала: «Вот что ты получил…»

Следующим был я. Мельком взглянув на мою ногу, сказала: «Ранение сквозное, рана чистая. Резать не будем. Сделать перевязку и наложить шину» – и перешла к следующему. Я обрадовался, только пожалел, что зря дал сделать обезболивающие уколы. Забинтовав рану и наложив шину от стопы до головы, меня вынесли на лужайку.

Госпиталь

К вечеру того же дня вместе с тремя другими ранеными на санитарной машине меня отвезли в госпиталь. Положили в палату на шесть коек. Пришла врач, отрекомендовалась, что она начальник отделения и ведет эту палату как ординатор. Перевязку назначила на завтра.

На перевязке мне сказали, что осколок был небольшой, имеется два отверстия, входное и выходное, значит, осколка в ноге нет. Осколок прошел справа, так как правое отверстие меньше. Кость, очевидно, не задета. Ранение будем считать легким. На мое замечание, что мина взорвалась слева, мне сказали, что так быть не может, что, очевидно, была и вторая мина, справа сзади. Сделав перевязку, снова наложили ту же шину.

Началась госпитальная жизнь. Утром протирают мокрым полотенцем лицо. Три раза в день приносят еду. Через день носят в перевязочную на перевязку. По этой части все хорошо. Но обслуживают нас сестры и санитарки, молодые девушки. Ранение у меня в бедро. Кальсоны надеть нельзя. Лежу в одной рубашке. При перевязке девушки работают в непосредственной близости от интимных мест. Кроме того, у человека есть и естественные потребности. Все это меня сильно угнетало, и я упросил врача снять с меня шину. Я рассчитал, что, когда с меня снимут шину, попрошу кальсоны. Разорву одну штанину, и тогда можно будет делать перевязку, не снимая кальсон. А если удастся выпросить костыли, то смогу и в туалет ходить. Врач сдалась. В туалет стал ходить, а вот на перевязке кальсоны все же приходилось снимать, что для меня было тяжелым испытанием.

Мой сосед по койке, казах по национальности, перевязки переносил спокойно. Он даже превращал это действие в шутку. Запомнилась одна из его шуток. Ранение у него было тоже в бедро, только так высоко, что перебинтовывать мешали половые органы, и при каждом витке бинта сестре приходилось их отворачивать. И вот однажды, а нас всегда носили на перевязку в одно время, сестра попросила: «Садыров, придержи-ка его, он мне мешает». И тут же ответ Садырова: «Доктор, да отрежьте вы его! Он мне уже шесть лет мешает». И все сестры залились смехом.

Время шло. Все больше осваивал костыли. Даже стал выходить во двор госпиталя, который занимал трехэтажное кирпичное здание, метрах в трехстах от моста через реку. Невдалеке виднелась крепостная стена. Населенный пункт был небольшой. Название его я не запомнил, только позже узнал, что он в восемнадцати километрах от города Цесис в Латвии.

На меня стали обращать внимание медсестры. Не потому, что я чем-то выделялся среди других, нет, просто на отделении больше не было самостоятельно передвигающихся раненых. Одна из палатных сестер как-то даже попросила сходить с ней на чердак, посмотреть, не высохло ли развешенное там белье. Она была старше меня, что явилось причиной моего отказа. А объяснил я отказ болью в ране. Но самое интересное, что уже после окончания войны, в Зондерхаузене, я узнал, что это была жена моего друга, старшины батареи нашего полка.

Вторая неделя в госпитале. Рана загноилась, и боли с каждым днем усиливаются. Температура поднялась к сорока. Врач при обходе записал это как простудные явления, и стали давать таблетки от простуды. Госпиталь (это был армейский госпиталь 61-й армии) готовится к передислокации, раненых увозят в другие госпитали. А у меня температура критическая, часто теряю сознание. Меня, последнего больного второго отделения, как нетранспортабельного переносят в первое отделение, передислокация которого будет проводиться последней. Только переложили с носилок на койку, как пришел начальник отделения – майор медицинской службы. Прочитав запись в истории болезни, поднял одеяло. Взглянув на ногу, крикнул сестрам: «Быстро в операционную! Додержали…» – и выругался.

Большая светлая комната. Меня уложили на операционный стол. Командует все тот же майор медслужбы. Делают укол в руку, а затем несколько уколов в бедро ноги. Майор моет руки и отдает приказы: «Привязать руки и ноги!» Девушки выполнили приказ – руки и ноги привязаны к столу полотенцами. Майор берет скальпель, смотрит в глаза и говорит: «Ну, солдат, терпи!» И втыкает скальпель в больную ногу. Страшная боль. Я кричу. Операция останавливается. Снова несколько уколов в ногу, опять скальпель и та же боль. Я слышу, как майор говорит кому-то: «Что будем делать? Рана настолько воспалена, что местный наркоз ему не поможет, а общий наркоз при такой температуре ему не выдержать. Придется резать так…» В зубы суют полотенце, сестры, дополнительно к жгутам, наваливаются на руки и ноги. Чувствую, что холодный пот течет ручейками. Хирург делает два быстрых движения скальпелем от кости наружу. У меня ощущение, что остановилось сердце. Хирург говорит: «Отдохни». Прихожу в чувство. Только дрожь пробегает по всему телу. Снова два разреза, и опять дают отдохнуть. После третьего захода хирург дает команду: «Дать общий наркоз. Резать надо много, он не выдержит, получит болевой шок». На лицо кладут марлевую повязку и льют какую-то жидкость. Мне приказывают считать. Считаю. А мозг работает. Помню, что перед началом операции доктор сказал, что общий наркоз я не выдержу. Раз его все-таки делают, значит, это крайняя мера. Досчитал до ста, надоело. Остановился. Маска приподнимается. Проверяют, как я, и снова льют… Слышу, что говорят хирург и сестры. Начали. Звякают падающие в кюветы отработанные инструменты. Боли не чувствую. Только в голове страшный, все ускоряющийся и усиливающийся стук. Как будто по мозгам бьют молотом. Решил, что это приходит конец, что скоро будет последний удар молота. И так мне жалко стало себя! Жалко не потому, что умру. Нет, жалко, что не погиб на поле боя. Там бы похоронили друзья, сообщили бы маме. А здесь вынесут голого и бросят в холодную землю. И ни товарищи по службе, ни мама не узнают место могилы. И еще меня беспокоило одно обстоятельство. Когда уходил в армию, мама благословила меня крестиком. Носить его на шее я не мог, это дало бы пищу для издевательств со стороны товарищей, а политработники и комсорги просто приказали бы снять или отобрали бы. Я же не мог расстаться с крестиком. Не потому, что был религиозен. Нет. Просто я считал, что не имею права лишиться материнского благословения. Крестик я хранил то в потайном карманчике, то в карманчике полевой сумки. В госпитале, поскольку штанов у меня не было, крестик хранился в полевой сумке. Так вот, на операционном столе меня беспокоило, как поступят с крестиком. Больше всего я боялся, что, найдя крестик, меня будут осуждать за религиозность. Слышу, как хирург с тяжелым вздохом произносит: «Ну, все!» Снимают маску. Открываю глаза. Светло. Легко. Головных болей как не бывало. Руки уже отвязаны. Первое, что делаю, – сажусь, чтобы посмотреть, что со мной сделали. Нога лежала откинутой в сторону. Мышцы развернуты от колена, чуть не до таза, и по всей длине разреза белеет кость. И это меня не испугало. Видно, в тот момент главным было, что живой.