Падение Левиафана - Джеймс С. А. Кори

– Это ваш катализатор.

– Я порылся в архиве, – сказал Фаиз, – тайком от Элви. Раньше ее звали Франческой Торрес. Она работала лаборантом в научном директорате. Надо думать, Кортасар ее знал, хотя бы бегло. Что-то с ней случилось. Может, неудача на любовном фронте. Или она всегда мечтала стать балериной, а не сложилось. В общем, она стала попивать и явилась на работу пьяной и буйной.

Домой в тот день уже не вернулась. Очида организовал онлайн дисциплинарное слушание с Кортасаром и главой службы безопасности, и ее запихнули в Бокс, не дав даже протрезветь.

Джим взглянул ей в лицо. Гладкое, но не молодое. А словно разбухшее. Женщина… Катализатор… Франческа открыла рот, словно хотела заговорить, и снова сомкнула губы.

– Лет за пять до того, как Дуарте разыскал и притащил Элви на Лаконию – знаю, по твоей наводке, – эту женщину скормили протомолекуле. С тех пор она такая. Мы сдерживаем свободное развитие, но ее не кормим. Не стрижем ей волосы. Ее не выпускают в туалет. Она не спит. Время от времени мы обдаем камеру жесткой радиацией. И все. Она не человек, как это слово ни понимай. Уже не человек. Мешок из кожи, наполненный протомолекулой.

Джим все не мог перевести дыхание.

– Я тебя морочить не хочу, – продолжал Фаиз. – Предъяви то, чем мы тут занимаемся, нормальной комиссии по этике, они просто вызовут полицию. Мы вышли за рамки научной этики и обычной морали, и я готов утверждать, что прямо сейчас со свистом проносимся за уровень преступлений против человечности. Но я твердо знаю, что могло быть еще хуже.

– Понимаю, – кивнул Джим.

– Не обижайся, но ни хрена ты не понимаешь, – сказал Фаиз. – Я не хочу этим заниматься. И не хочу, чтобы этим занималась Элви. Но больше всего я не хочу, чтобы здесь оказались Кортасар или Очида. Те, кто посмотрел на Франческу Торрес и решил, что вот так с ней поступить – правильно. Не хочу, чтобы они здесь командовали. Будь это их лаборатория, Ксан сейчас не играл бы с новой подружкой Терезой и не смеялся бы, глядя, как собачка какает в вакуумный туалет.

Он сидел бы в том же ящике, в котором мы его нашли. Они бы его вытаскивали, когда хотели бы с ним что-то проделать, а закончив, запихивали бы обратно, как отвертку в ящик с инструментами. Так что, да, ты охрененно подставил меня и ее. И мы здесь натворили такого, что боги нам никогда не простят. Но, если начнешь об этом жалеть, вспомни, что могло быть хуже.

Джим все еще думал об этом спустя три дня. Лабораторию приготовили. С виду – бедлам. Вдоль стен и по полу змеятся провода, закрепленные проволочными скобками и клейкой лентой. Вторая медицинская кровать – для Амоса – наклонена на тридцать градусов, чтобы оставить место для прилепленных к ней сенсорных установок. Идеально организованное, чистое и аккуратное, продуманное рабочее пространство превратилось в подобие каюты Джима во времена его флотской службы, разве что грязного белья на полу меньше. Лаконцы переговаривались высокими от напряжения голосами. На него никто не смотрел, и впервые с тех пор, как «Роси» пристыковался к «Соколу», Джиму было легко переносить это нарочитое невнимание. Если его замечали, он сильнее прежнего чувствовал себя лишним.

– Если почувствуешь неудобство… – говорила Элви.

– Мне хорошо, – не дослушав, отозвалась Кара. Облегающий медицинский комбинезон и грел ее, и удерживал контакты датчиков, и обеспечивал плотную матрицу для сканирования, которое должно было начаться в момент погружения. Она походила на пловчиху перед соревнованием. Так же четко сосредоточилась на предстоящем. – Я сама этого хочу. Я готова.

Джиму показалось, что Элви изменилась в лице, но что означала эта перемена, он не понял.

Заместитель Элви, Харшаан Ли, пристегивал ко второй койке Амоса. Костюм на Амосе был такой же, как у Кары, но вот лицо вместо сосредоточенной решимости выражало насмешку над нелепостью происходящего. Черные глаза встретили взгляд Джима, и Амос приподнял подбородок.

– Привет, кэп. Пришел на представление?

– Не знаю, много ли я тут разгляжу.

– Костюмчик мне нравится, – сказал Амос. – К лицу.

– Если не хочешь, ты только слово скажи. Понимаешь? – спросил Джим.

– Прошу вас не шевелиться, – заговорил доктор Ли. – Я хочу сделать контрольную запись.

– Извините, – ответил ему Амос и снова обратился к Джиму: – Ты за меня не волнуйся. Я для того сюда и шел.

– Погоди. Правда?

– Прошу вас откинуться на спину, – сказал доктор Ли.

Амос бодро показал ему оттопыренный большой палец и лег, как просили. Джим легким толчком отодвинулся от стены. Из коридора в дверь вплыла Наоми. Она туго стянула волосы к затылку и смотрела угрюмо, но при виде Джима смягчилась.

Доктор Ли заговорил громко и отчетливо:

– Всем, предстартовая проверка. Предстартовая проверка.

Движение в лаборатории не то чтобы ускорилось или замедлилось, но переменилось. Джим нащупал скобу, придержался за нее. К нему подплыла Элви.

– Готова? – спросил ее Джим.

– Надеюсь только, что получится. Если все это впустую… Ну, обидно будет.

– Предстартовая проверка завершена благополучно, – объявил доктор Ли. – Приступаем по указанию начальника группы.

Он оглянулся на Элви. Та кивнула.

– Можно начинать, – сказал Ли. Джиму в его голосе послышалось удовлетворение. – Прошу вывести катализатор.

На медицинских койках расслабилась Кара и закрыл глаза Амос.

Интерлюдия. Спящие

Спящие спят, и сон уносит их в привычную огромность. Волна, и поток, и умы, пустые, потому что свет между ними есть их общая мысль. Бабушки манят к себе пальцами, никогда не знавшими ладони. Смотри-смотри-смотри. И увидь! И она переворачивается, и она искрится, а он нет. Он неподвижен, как камень в течении, как тень в свете, как вещь. Он задерживает и, задерживая, напоминает.

Их трое, и когда-то это что-то значило, но бабушки хихикающе проваливаются в себя и сквозь себя, рассылая семя за семенем, за семенем с безвоздушным ветром, и безмерно малая часть пускает корни и прорастает обратно к ним. Вот как мы все строили, и вот как оно питало нас, и вот что значит любовь, когда любовь ничего не значит. И она расширяется и истончается, падая туда, но он остается на месте. Она ощущает в нем желание, сочное, как ее желание, но ощущает и то, что противостоит этому желанию и напоминает ей. Их трое, и сон колеблется, как спроецированная на полотно картина, когда ветер раздувает ткань. Бабушки умерли, их голоса – песни призраков, и свою правду они расскажут