Имперский раб - Валерий Сосновцев

– Вот это я и называю гнилым цинизмом. Те, кого ты назвал, могут лишь подкрепить власть, а не создать ее. Они с легкостью сменят предмет восхищения, как портовая шлюха меняет матросов. Воины? Стоит им не заплатить вовремя, и они норовят сами отобрать эту самую власть. Так что тот цинизм, который назвал ты, нездоровый и родит нездоровый, недолговечный плод, называемый властью.

– Чем же цинизм лавочников, прядильщиков, лудильщиков здоровее? – вставила свое слово в разговор дама.

– Милая Гретта, – ответил ей Уильям, – тем, что он не только кормит его обладателей, но и развивает страну. Эта деятельная чернь выставляет напоказ, как пример успеха, не просто голый обман собрата. Она втягивает в свою игру тысячи людей, их труд и заставляет их выкручиваться, выжимать все соки из себя, чтобы родить на свет не только славословие, а еще продукт. Который можно потрогать, носить, пользоваться им, продавать.

– Перестаньте, Уильям! Притягивать теорию к оправданию грязи! Оправдывать подлости необходимостью, жестокость благами в будущем – это тоже цинизм. Нет никакого грязного или чистого цинизма. Циник – уже подлец. Не важно, в шелку он или в рубище!..

Ефрем подумал: «Вот и они смысл бытия ищут!..» Он стал с еще большим интересом прислушиваться.

– Ну, хорошо, дорогой Генри, пример с нашими собственными лавочниками и ремесленниками тебя не убедил. Обратись к опыту наших Северо-Американских колоний.

– Штатов! – уточнил Генри. – Теперь уже независимых штатов, мой дорогой Уильям.

– Пусть так, – не унимался Уильям. – Вдумайся: за сто лет бывший сброд, авантюристы, всякого рода мошенники построили го-су-дарство! Спрашивается: как? Отвечаю: с помощью цинизма. Они плевали на всех и вся. Жили каждый только для себя!

– Ну кроме сброда там и пуритан было немало… – попытался возразить Генри.

– Ха-ха-ха! – захохотал Уильям. – Пуритане! Строгости в соблюдении заповедей Божьих, как же! Имея тысячи рабов, можно освободить себе время для молитв и чтобы карман при этом не похудел. Их свой цинизм выручил. Как раз они больше всех кричат о свободе, сидя на горбу невольников.

– Не забывай, – снова возразил Генри, – что именно Британия и поставляет им этих несчастных рабов.

– К чему ты клонишь? – спросил Уильям.

– Да к тому, что Британия на этом тоже богатела. Что и там и тут был один цинизм: ни здоровый, ни больной, а просто омерзительный!

– И это весь твой вывод? – не унимался Уильям.

– Нет, не только. Я считаю, что не в декларациях и определениях дело. Бог раскрасил людей так, как ему нужно было, и не нам определять их полезность…

– Есть, кажется, теории… – вставил было Уильям, но Генри перебил его.

– Прости, кузен, вся беда человечества в том, что мы всякий бред готовы объявить теорией только потому, что нам кажется, что это не похоже ни на что бывшее прежде!

– Но, Генри, сколько великих цивилизаций держались на рабах, где были разные слои…

– Вот именно, – с жаром перебил его Генри, – и с треском рухнули! Да так, что мы теперь с лопатами их откопать не можем. Подумай, только свободный труд, без помощи твоего цинизма, позволил Британии завести мануфактуры. А это позволило создать мощнейший флот, умножить торговлю, пополнить казну, завести банки и биржи – это и есть сила государства.

– Может, я не так выразился, но я и назвал цинизмом именно свободу действий. По-моему, свободу действий в первую очередь и провозгласили Американские Штаты, – попробовал смягчить разговор Уильям.

– Свобода только для себя, но не для других, непохожих на нас! Нет, дорогой Уильям, и Штаты, и Британия, торгуя рабами, богатели одинаково. Форма общественного устройства здесь ни при чем. Все дело в законах и их исполнении. Это и есть государство, его благо или нищета. Кто при этом верховный арбитр, король или парламент – не суть важно. К тому же не отдельные правила, а система выверенных правил нужна. Получив только одну свободу действовать, как мы уже видим, многие хотят сразу всего и много. И тут их нечем сдержать. Попираются все законы совести и общества. Чтобы оправдаться, мы выдумываем теории. Вроде этой – про здоровый цинизм.

Генри задумался. Его спутники тоже молчали. Наконец Генри сказал:

– Самое поразительное то, что государство может быть богатым, а люди в нем несчастны! И люди начинают отвергать такую родину.

– Думаю, человечество не скоро сможет оценить твои открытия, мой друг, – саркастически улыбнулся Уильям.

– Почему же, Генри такой милый! – чирикнула их спутница.

– Потому, что если он будет на всех перекрестках и так громко излагать эти мысли, то очень скоро окажется в лондонском Тауэре, – целуя даме руку и косясь на Ефрема за соседним столиком, с улыбкой ответил ей Уильям.

Собеседники замолчали, украдкой озираясь по сторонам. «Вот и здесь жалельщики нашлись, – подумал Ефрем с иронией. – Только тут сразу за весь мир страдают!.. А он, бедный этот мир, и не знает, что живет неправильно… Вот ведь незадача!..» Он тронул своего спутника за рукав, расплатился с трактирщиком и вышел на улицу.

«Ладно, пора ехать, иначе, от таких умствований помру, не доехав до дому!.. За даму дерутся, вот и мелют, плетут кудряшки… Блещут!» – подумал Ефрем про услышанный пустой спор богатых бездельников.

Его возница выведал на окраине Лондона у разных людей как добраться до дома русского посла. Закоулками, грязными, тесными, с резкими дурными запахами довез он Ефрема до цели. Щедро отвалив малому за его услугу, Ефрем простился с ирландцем.

Российский посол в Лондоне господин Симолин обрадовался, когда ему доложили, что приема просит граф Чернышов. Он бросился встречать и крайне изумился, когда в комнату ввели незнакомца. Перед ним стоял загорелый верзила в английском ветхом платье, без парика, со шрамами на щеке и надо лбом, с отрубленным большим пальцем на левой руке. Симолин закричал:

– Вот что, как вас там звать, сумасшедший! Я всех Чернышовых знаю лично! Я прикажу…

– Я не Чернышов, – перебил его Ефрем и произнес четко и размерено: – Я Ефрем Сергеевич Филиппов, ваше превосходительство.

Ефрем сосредоточенно ждал. Посол что-то напряженно перебирал в памяти, развел было недоуменно руками и вдруг вспомнил. Пораженный, уставился на пришельца. Он вспомнил и секретный список, и разговоры с самим Потемкиным.

– Боже мой, да, да… простите!.. – спохватился посол и спросил: – Что я могу для вас сделать? Говорите, все будет исполнено.