Элоиза и Абеляр - Режин Перну

Толпы людей, собравшиеся в Сансе, постепенно рассеялись, каждый из находившихся в этом городе возвратился к своему очагу, в свой монастырь, в свой диоцез, и всякий распространял вести о событиях, свидетелем которых он оказался. Итак, по рассказам очевидцев никакой «дуэли» не было. Жаркий спор, ожидавшийся с таким нетерпением, спор между двумя монахами, примерно равно красноречивыми и прославившимися именно силой воздействия этого красноречия на слушателей, не состоялся. В ту эпоху, о которой идет речь, люди весьма и весьма ценили всяческие «словесные состязания», они, если можно так выразиться, были невероятно падки на подобные развлечения, и, вероятно, многие почувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях — ведь все уже было готово к турниру, соперники даже вышли на ристалище, и вдруг один из них отказался от борьбы! Если Абеляр был самым прославленным философом своего времени, то Бернар Клервоский был самым почитаемым проповедником; его проповеди воодушевляли и направляли огромные толпы, и даже сегодня, читая их, можно ощутить некое вдохновение, приводившее людей в восторг. К несчастью, мы не располагаем текстами тех преисполненных великого пыла проповедей, которые звучали четыре года спустя после описываемых событий на холмах около Везеле, но нам известно, какова была сила их воздействия: большая часть тех, кто внимал этим проповедям, осенив себя крестным знамением и воздев над толпой крест, отправилась в Святую землю, где христианские святыни вновь оказались под угрозой.

Для любителей изысканных и хитроумных речей Сансский собор стал большим разочарованием. Но это столкновение между двумя такими личностями, как Пьер Абеляр и Бернар Клервоский, хотя как бы и не получившее достойного развития и завершения, накладывает особый отпечаток на эпоху и знаменует собой начало нового этапа в развитии истории человеческой мысли. Мы уже обращали внимание на то, что Абеляр, называемый отцом схоластики, в каком-то смысле был провозвестником взлета и триумфа готической архитектуры. «Различные стороны его мысли опираются друг на друга, — писал один из исследователей его творчества, — подобно тому, как находят друг в друге опору эти стрельчатые арки сводов, которые, как он видел, сооружались в соответствии с совершенно новым принципом». Чтобы понять Бернара Клервоского, надо созерцать архитектуру цистерцианского монастыря и надо уметь различить ее способность к возобновлению, к повторению и возрождению, которую эта архитектура умеет «извлечь» из своей собственной бедности и убогости. Пожалуй, в Тороне, в Сенанке, в Понтиньи и в Фонтене можно постичь суть реформы, осуществленной Бернаром Клервоским, во всей ее глубине и во всей ее безудержной мощи. Ибо он отвергал возможность любых уступок роскоши, украшательству, тому, что может услаждать взор и убаюкивать душу, притуплять чувства; этот человек вернул романскому стилю в архитектуре его первичную, начальную энергию и силу; церкви, возводившиеся там, где ступала его нога и где звучали его проповеди, не представляют собой некие плоды рассудочных размышлений, нет, они словно берут на себя обязанность служить доказательствами неоспоримого превосходства истинной веры; их «голые» капители (то есть гладкие, не украшенные резьбой), их простые, строгие своды очевиднее, чем что-либо иное, красноречивее, чем любой комментарий, выражают тот сильнейший внутренний порыв, которым они и рождены; Бернар Клервоский пожертвовал всем ради чистоты этого великого порыва, ибо он начал с себя. Можно считать, что он проявил по отношению к Абеляру излишнюю жесткость, даже жестокость, можно возмущаться тем, что в борьбе с философом он проявил столь беспощадный пыл, суровость и рвение, но следует учитывать, что такую же неистовую силу и такую же горячность он проявлял и тогда, когда устранял из зданий своих монастырей любые лишние украшения, когда принуждал монахов своих монастырей подчиняться уставу во всей его строгости и следовать в точности всем правилам монашеской жизни, когда требовал неукоснительно блюсти целостность, неприкосновенность и незапятнанную непорочность веры, блюсти всегда, во всем и вопреки всему.

Надо сказать, что позиция и поступки Бернара Клервоского, как в его время, так и впоследствии, вызывали неоднозначную реакцию: кто-то их осуждал, кто-то восхвалял. Сансский собор в определенном смысле получил свое продолжение: повсюду в школах развернулась оживленная, страстная полемика, в ходе которой каждый становился на сторону одного из соперников. Мы можем найти отзвуки этой полемики в письме ученика Абеляра Беренгария из Пуатье; он не присутствовал лично на соборе в Сансе, но тем не менее описывал события «мощными мазками смелой кисти», подвергая яростным нападкам Бернара Клервоского. «Мы льстили себя надеждой, — пишет он, как бы обращаясь к аббату из Клерво, — найти в третейском суде твоих уст само заключенное в них милосердие Небес, безмятежное спокойствие и ясность воздуха, плодородие земли, благословение плодов. Голова твоя, казалось, касалась облаков, и, согласно известной народной пословице, тень от ветвей твоих превосходила тени гор… Ныне же, о горе! Проявилось то, что было прежде сокрыто, и ты наконец обнажил ядовитое жало прежде дремавшей змеи… Ты избрал Пьера Абеляра мишенью для твоей стрелы… Ты изрыгнул на него яд твоей злобы… перед лицом епископов, созванных отовсюду на Сансский собор, ты объявил его еретиком… Ты обратился к народу, чтобы народ возносил за него молитвы Господу, но в душе ты уже был внутренне расположен изгнать его из христианского мира». Далее Беренгарий описывает с большими преувеличениями в самых оскорбительных для Бернара выражениях сцену, на которой он лично не присутствовал, а именно собрание прелатов, состоявшееся вечером 2 июня. «После трапезы, на которую были созваны епископы и аббаты, Бернар тогда повелел принести труды магистра Пьера Абеляра, и после разыгравшейся сцены настоящей оргии он якобы легко добился от прелатов осуждения этих трудов, зачитав ловко и хитроумно, с большим коварством отобранные отрывки. Надо было видеть, как эти прелаты нападали на Абеляра, как его поносили, как стучали ногами, смеялись и шутили так, что любой по их поведению сделал бы вывод, что обеты свои они давали не Христу, а Вакху. Среди всего этого шума передаются из рук в руки бутылки, воздается должное чашам и кубкам, дегустируются вина и орошаются глотки прелатов». Далее автор описывает прелатов — одни пребывали во власти сна, другие сидели, раскачиваясь с закрытыми глазами, а третьи бормотали сонными голосами, еле ворочая языками: «Осуждаем! Предаем проклятию!» Весь этот памфлет написан в таком тоне; он был опубликован чуть ли не на следующий день после осуждения Абеляра и, разумеется, никоим образом не способствовал тому, чтобы настроить тех же прелатов благоприятно по отношению к Абеляру!