Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

Отъезд был назначен на 1 сентября, после празднования дня ангела Натальи Алексеевны, приходившегося на 26 августа. В этот день, по установившемуся обычаю, в доме Шелиховых собиралось все иркутское богатое и чиновное общество и приезжал — так уж повелось — сам сибирский наместник Иван Алферьевич Пиль в шитом золотом генеральском мундире, при орденах и регалиях. Губернатор своим присутствием как бы подчеркивал почет, оказываемый Колумбу русскому. Умный старик Пиль высоко расценивал подвиги и неутомимую энергию купца-морехода и неоднократно упоминал и поддерживал в наместнических донесениях государыне «полезное движение оного по берегам Америки».

— Что же это ты, Григорий Иваныч, губернию в две Камчатки к России присоединил, а обозреть ее не догадаешься меня свезти? — неизменно при встречах шутил наместник, дружески похлопывая морехода по широкому плечу.

Проснувшись в день именин жены по обыкновению с восходом солнца, Григорий Иванович нашел ее уже вставшей. Наталья Алексеевна была одета и убрана по-утреннему. Низко вырезанный сарафан китайского сурового шелка открывал под наброшенным сверху тельником полную белую шею. Две толстые и тугие темные косы с предательскими нитями преждевременной седины пышной короной венчали гордо посаженную на покатых плечах голову. Огрубленные временем линии матовых щек и округлого подбородка хранили еще следы былого девического очарования и легкости. Карие глаза под снуровыми бровями, как бы застланные дымкой печали и тяжелых предчувствий, были устремлены на лицо мужа.

— Натальюшка, и в такой-то день в туге и заботе! — сказал, протянув руки к верной подруге, Григорий Иванович, пытаясь привлечь ее к себе. — А ты погляди, что я тебе… — и, пошарив рукой под подушкой, он достал сверток киноварной парчи, из которого извлек богатое ожерелье катаного жемчуга, с большой, в голубиное яйцо, розовой жемчужиной посредине.

— Гришата, ты все смеешься, балагуришь, подарками откупиться хочешь, — не поддаваясь мужней ласке, отвела его руку Наталья Алексеевна, — а мне предстательница моя небесная, великомученица Наталия, недобрый сон наслала… Не надо мне, Гришенька, шелков, парчи, женьчюгу, дорогих подарков! Подари ты мне единственный без цены подарочек ко дню моему, если только вправду, как всегда божился, любишь меня и деток наших, — откажись от плавания в этом году! Слабый ты, не вернулась к тебе былая сила богатырская. Я ли тебе, как ни болело сердце, когда перечила? Все по-твоему было. А в этот раз подари ты мне отказное слово от плавания задуманного или… меня с собой бери!

— Наташенька, лебедь моя, мореходская подруга испытанная, ну как же так… ну можно ли из-за видения пустого, из-за страхолютиков сонных с пути меня поворачивать! Люди засмеют, ежели узнают, каким компасом мореход Шелихов в плаваниях своих руководствуется. И что тебе во сне твоем привиделось, поведай на милость? — ласково, но недовольно увещевал жену Григорий Иванович.

— Недобрый сон! — в глазах Натальи Алексеевны отразился страх. — И как рассказать — не знаю. Привиделось, будто стою я у наших ворот, а мимо гроб плывет, черным воздухом закрытый, и не несут его, а сам собой плывет… Попы за ним идут, певчие, люди знакомые, иркутские люди валят… И такая в груди у меня тоска и боль лютая! Спрашиваю: кого хоронят? Все мимо идут, молчат, будто не слышат, и только один человек работный, совсем простой человек, кинул: «А вот этого!..» И все враз вскружилось, смешалось… Только вижу я себя на кладбище Знаменского девичьего монастыря: могилы, кресты вокруг, и одна из них вроде родная, а над нею ты… да не ты, а статуй марморовый с твоим обличьем, как живой стоишь! Каменное лицо, а знаю — твое лицо… Рука правая на шпаге лежит, а в левой компас держишь, сбоку чертеж развитый полощется, в ногах у тебя бухоль канатов корабельных… И так мне горько и страшно стало, заголосила я — и прокинулась. Вижу: ты рядом лежишь, похрапываешь, живой, теплый… Неладный сон, спаси нас господь! Гришата, подари мне отказ от плавания! В наступающем году вместе поплывем опять на Аляксу твою. Прикажешь — навсегда там останемся!

Отважен был Шелихов в странствованиях на суше и по морю, в купеческих делах расчетом и смекалкой у людей не одолжался и в понятиях жизни был разумом крепок. Однако и трезвый ум и некоторый запас знаний и просвещения, накопленный из чтения книг и общения с людьми, не вытравили в нем простонародного суеверия в знаки и приметы, расставленные на жизненном пути, как он думал, каждого человека.

— Голиков, Иван Ларионович, за такой сон обо мне сто лишних поклонов отбил бы в своей моленной, а уж памятник мраморный над могилой моей за свой кошт поставить взялся бы! — пробовал Григорий Иванович отшутиться от страхов жены, хотя сон Натальи Алексеевны и ему омрачил начало радостного дня.

В конце концов мореход сдался, взяв с жены клятву не проговориться людям на посмешище о виденном сне. Решено было в плавание отправить верного шелиховского приказчика Ванюшу Кускова. Вызванный по настоянию Натальи Алексеевны Кусков охотно согласился плыть в Америку, о которой наслышался таких чудес в хозяйском доме.

— Два-три года поживешь в Америке и, коли скучно станет, вернешься — мы тебя женим тогда, а понравится новое дело — останешься, хозяйничать будешь… Я напишу Александру Андреевичу Баранову, чтобы спосылал тебя в Кантон и Макао для переторжки с Китаем, а еще передовщиком на занятие калифорнийского теплого берега — на это дело надежный человек нужен… Я и сам, Ванюша, хотел бы на твоем месте быть! — невольно вырвалось у морехода, и сожалительный возглас его об утерянной молодости, свободе и уходящих силах пресекся под укоризненным взглядом Натальи Алексеевны. — Жалованье тебе кладу — сто рублей на месяц, паек продовольственный в особицу и два суховых пая, а что они дадут — от твоих рук и работы придет…

Кусков, человек огромного роста, с медвежьими ухватками, носивший, несмотря на молодость, окладистую бороду, даже вспотел от хозяйской щедрости. Жалованье было положено по тем временам огромное. «Поистине удача-судьба ожидает в неведомой стране», — думал Кусков, соглашаясь плыть за океан на срок по желанию, а вернулся в родную Сибирь только через сорок лет глубоким стариком, без гроша денег и с такой пенсией Российско-Американской компании, родившейся из шелиховского начала, которой едва хватало на дожитие.

— А мочно ли будет из жалования моего, Григорий Иванович, половину матери в Иркутском отдавать? — спросил Кусков, на иждивении которого была старушка мать и сестра, горбатенькая вековуша.

— Хвалю, Ванюша, что матери не забываешь! Доколе я и Наталья Алексеевна живы, как за стеной каменной матерь твоя и сестра Фелицата жить будут… Иди пока и про разговор до поры до времени помалкивай, — отпустил мореход Кускова. — Ну, по-твоему, Натальюшка? — обернулся к жене Григорий Иванович.

— По человечеству, Гришата! Ванюшу в люди выведешь, честнее его и совестливее я никого не знаю, — в тон мужу ответила успокоенная и просиявшая Наталья Алексеевна. — А хлопоты сегодняшние, прости господи, про гостей и поздравителей без слова твоего отказного мне и начать невмочь было… Пойду на поварню!

Спасаясь от суеты и приготовлений, охвативших весь дом перед ожидаемым после полудня съездом гостей, Шелихов ушел в сад на любимое место, к обрыву над Ангарой. Разложив на дощатом столе под кедрами принесенные с собой карты азиатских и американских берегов Восточного океана, Григорий Иванович углубился в их рассмотрение. На картах было множество подлинных и скопированных маршрутов русских и иных наций открывателей.

Особое внимание морехода привлекли лоции знаменитого французского мореплавателя Жана Лаперуза. Копии их он получил в обмен на свои карты от де Лессепса, посланного Лаперузом из Петропавловска-на-Камчатке через Сибирь в Париж с отчетом о путешествии французов, когда и Шелихов только что вернулся из своего первого плавания на Алеутские острова.

В лоциях Лаперуза, — а он пробирался вдоль азиатского берега Японского моря, — Шелихов тщетно искал подтверждения китайских сведений об островном положении Сахалина. В существовавшем, по сбивчивым китайским рассказам, Татарском проливе и южнее его, до самого Квантуна, Шелихов надеялся найти место для русского порта, который бы владел Восточным океаном. Но лоции и скупые пояснения к ним не давали ответа.

— Эк француз недогадлив был! Калитку в океан меж Черным островом[69] и Японским Мацмаем[70] нашел и на ней имя свое выставил, а где дому быть, места не показал, — досадовал мореход, не находя в Лаперузовых лоциях ответа на свои мысли.

Шелихов ясно понимал, что первым условием прочного закрепления американских владений за Россией и выхода ее на просторы Тихого океана должно быть обладание незамерзающими гаванями на азиатском берегу. В поисках решения этой задачи мореход задумал план отчаянный в условиях того времени экспедиции на собственные средства.