Цирк Умберто - Эдуард Басс

К счастью, молодоженов связывали их давние товарищеские отношения и горячая любовь к цирку. Это помогало им вести спокойные, задушевные беседы, которые все больше сближали их, усиливая взаимную симпатию. Любовь Вашека к Розалии, Еленкино увлечение Паоло остались тайной каждого из них. Этим они не делились друг с другом, схоронили свои чувства в себе, оградив тайну немым меланхолическим укором: «Тебе что, ты счастлив… А вот я…»

У более скрытной и потому болезненнее все переживавшей Елены укор этот остался в сердце на всю жизнь. Она, пожалуй, даже любила мужа, знала, что не задумываясь разделит с ним все его горести и будет поддерживать все его начинания, но в самом укромном, самом интимном уголке ее души все же таилось чувство принесенной жертвы — сложись все иначе, жизнь ее могла бы быть бесконечно прекраснее.

Для Вашека же медовый месяц явился поистине искуплением. Теперь все мосты были сожжены, и он находился по ту сторону пропасти, в которую так боялся упасть; теперь в нем одержало верх настойчивое стремление быть на высоте взятых на себя обязательств. Формально в его положении ничего не изменилось. Бервиц не сделал его совладельцем цирка, даже не назначил директором или своим заместителем. Вашку по-прежнему оставался лучшим наездником и акробатом-прыгуном, выступавшим в первом отделении, и дрессировщиком, демонстрировавшим своих зверей во втором. Каждое выступление и без того стоило ему огромного напряжения сил и воли, теперь же, сделавшись правой рукой Бервица, он стал вникать буквально во все, замечая малейшую небрежность конюхов или служителей зверинца; зорко следил он за качеством покупаемого овса и сена, обнаруживал сор в закутках кольцевого коридора, сам удивляясь тому, что стал замечать гораздо больше беспорядков. Он невольно смотрел теперь на цирк глазами хозяина, а они куда зорче глаз наемного служащего.

Цирк Умберто являлся образцом цирка семейного типа. Бервиц был требовательный и энергичный человек, но он сам всемерно поддерживал укоренившийся в цирке со времен деда Умберто патриархальный дух. Люди, прослужившие год-другой, оседали у него на всю жизнь. Кроме отдельных артистов, с самого начала ангажированных лишь на определенный срок, все работали в цирке постоянно, и каждое увольнение превращалось в событие. Так рождалось доверие друг к другу, уверенность в товарище по работе, преданность общему делу; все, за редким исключением, трудились с подъемом, с душой. Повседневные обязанности стали настолько привычными, что почти отпала необходимость в контроле и понуждении; каждый делал свое дело и помогал всюду, где это требовалось. Но подобные устойчивость и гармония имели и свою теневую сторону: годы совместной жизни создавали и пестовали, но те же годы изнашивали и ослабляли. Люди старели. Отец Вашека был самым молодым из последнего пополнения, но и ему уже было под пятьдесят. Все это Вашек осознал однажды во время вечерней поверки, внимательно присмотревшись к конюхам, служителям зверинца и музыкантам; самые младшие из них уже поседели, а самые старшие, такие, как Малина и Ганс, казались просто патриархами. Он испугался: не за горами то время, когда все в цирке будет делаться слабеющими руками и вялым мозгом. И он позаботился о том, чтобы в вагончиках как можно скорее появились молодые люди. Бригада земляков из Горной Снежны явилась первым результатом его усилий.

Вашек не скрывал своих опасений, несмотря на дружный отпор стариков. Каждый из них был уверен, что сделает больше, чем трое молодых; разговоры и споры на эту тему шли непрерывно. Бервицы соглашались с Вашеком, когда он за обедом или ужином заводил об этом речь, но его дюжего тестя и чувствительную тещу обуревало сентиментальное сострадание.

— Все это верно, Вашку, — говорила Агнесса, — но как отстранишь от дела Малину или Ганса? Потерять работу в цирке — смерть для них. И ведь все они люди заслуженные, они оставались с нами в самые трудные времена, проработали не один десяток лет. Вправе ли мы поступить с ними так сурово? Пусть они стали работать хуже, но ведь они посвятили нам всю свою жизнь!

Вашек все это признавал, он и сам горячо любил этих старых добряков, среди которых вырос. Проблема старения и высыхания человеческого организма вставала перед ним во всей своей остроте, и ее надлежало решить в течение ближайших лет. Но он до сих пор не мог похвастаться, что нашел удачное и правильное решение.

Однажды он поделился своими мыслями с Ар-Шегиром, который тоже уже превратился в маленького, высохшего старичка с большими очками в черной оправе на костлявом носу. Ар-Шегир стоял среди шести слонов, и покрытый морщинами великан Бинго любовно дышал ему в лицо.

— Ты прав, саиб Вашку, — заговорил Ар-Шегир, — прав и неправ. Было одно королевство, и в нем воссел на престол молодой король. Он был юн, полон сил и вкуса к жизни. Все восхищались его делами. «Это оттого, — говорил король, — что я молод. Лишь молодые способны на большие свершения. Старики же нам только помеха». — «Ты прав, о король, — сказала его молодая дружина, — но поступи согласно своей мудрости: отдай королевство в управление молодым, пусть вся страна будет похожа на своего повелителя». Королю поправилась эта речь, и он специальным указом сместил всех старых людей с государственных постов, а на их место назначил молодых. Но вот началась война с соседним королевством, король разбил неприятеля и стал преследовать его на его же земле. Так он попал в лесистую местность, где не было ни рек, ни ручьев, ни колодцев. Войско изнывало от жажды. Король созвал своих приближенных и велел им раздобыть воду — иначе погибнет войско. Но никто не знал, как ее найти. И вот когда стало совсем плохо, один из приближенных осмелился предложить владыке: «Раз мы сами не в силах выполнить твое приказание, о король, пошли гонца к нашим старикам, домой. Может быть, они знают то, чего не знаем мы, молодые». Король согласился, послал гонца на родину, и старцы тотчас ответили ему: «Если у тебя нет воды, о король, пусти ослов в лес». Молодые подивились такому совету, но ослов в лес все-таки пустили. Измученные жаждой животные учуяли под землей источник, с ревом помчались к тому месту и принялись разрывать землю, пока не показалась вода. Так войско было спасено.

— Значит, Ар-Шегир, ты тоже за то, чтобы оставить старых?

— Я не говорю — держись за старых. Я говорю — держись за мудрых. Держись за тех, кто знает, что делать, и увольняй беспомощных, молоды они или стары.

— Спасибо, — улыбнулся Вашек, — это уже что-то вразумительное. Короче говоря, ты мне советуешь, чтоб я, как тот король, пустил ослов в лес.

Турне в то лето выдалось неудачное. В мае начались затяжные дожди, лившие с небольшими перерывами почти до самой жатвы. Земля не успевала впитывать влагу, во многих местах случались наводнения. Двигаться в такую распутицу, под проливным дождем, было мучительно и для людей и для животных. Те и другие зябли, простужались. Добравшись до очередного города, путники нередко находили место своей стоянки залитым водой и вынуждены были засыпать его золою и мусором. Кое-где им вообще не удавалось выступить, подчас представления шли в полупустом шапито — людям не хотелось выбираться из дому в дождь и грязь. Три месяца тщетно взирали они на небо, ожидая просветления. Вашек предлагал отказаться от намеченного маршрута и отправиться в какую-либо южную страну, где погода лучше. Но приглашенный на совет господин Гаудеамус сообщил, что, судя по газетам, дожди идут по всей Европе. В конце концов Бервиц решил сократить турне и вернуться в Гамбург немного раньше обычного.

Агнесса Бервиц в душе радовалась такому решению. Ее очень тревожила беспокойная, болезненная беременность Елены. Гамбургская же квартира обеспечивала им необходимые удобства. Вашек неделями ходил озабоченный и расстроенный. Наконец однажды, в августе 1879 года, он вихрем ворвался в костюмерную и, хлопнув дверью, закричал что было мочи:

— Ты стал дедушкой, инспектор!

И его отец, выбираясь, как много лет тому назад Джон Гарвей, из сумрачного лабиринта развешанного повсюду платья, крикнул в ответ:

— Чертов директор, кто же там у тебя?

— Сын, инспектор, сын!

Они обнялись, пожали друг другу руки, похлопали один другого по спине — ай да Карасы!

Потом собрались было вместе уходить, да замешкались, удрученные досадным происшествием. Когда Вашек, вбежав, хлопнул дверью, из нее вылетела филенка. Приглядевшись, они заметили, что дерево по краям совсем искрошилось.

— Гляди, отец, — сказал помрачневший Вашек, — дерево-то трухлявое!

— Да, сынок, — отвечал отец, — я сразу, как только мы вернулись, заметил, что хата наша гниет!

Они покинули костюмерную, но прошло много времени, прежде чем к Вашеку вернулась радость отцовства.

Карасы решили никому не говорить о замеченном. Антонин ненадолго заглянул к роженице. Она обессилела, ослабла — роды были трудные, на редкость мучительные. Ребенок оказался невзрачным, едва двигавшимся, сморщенным существом — Вашеку было и радостно и страшно за младенца. Акушерка, доктор и Бервиц успокаивали его, говорили, что ребенок скоро оправится, но гнетущий страх не проходил. Когда же Вашек вернулся к Елене и увидел ее — прозрачную, мертвенно бледную, обессилевшую, будто она умирала, слезы брызнули у него из глаз. Он испытывал отчаянные угрызения совести: вот что сталось с прекрасным девичьим телом…